– Ирина Сергеевна, я здесь подожду.
– Что вы, Володя, разве так можно? Надо хотя бы чаю попить! – возмутилась Ира. Если бы бабушка узнала, что Ира оставила человека под дверью, то не разговаривала бы с ней дня два.
– Нет, я лучше здесь, – ответил Володечка с неожиданной для него, всегда с виду расслабленного, твердостью.
Ира поняла, что спорить с ним бесполезно, и прикрикнула на Аксенова:
– А ты чего на пороге стоишь!
Аксенов шагнул внутрь и захлопнул за собой дверь.
– Там туалет, здесь ванна, а это комната. – Ира распахнула перед его носом все двери своего микроскопического жилища и распорядилась:
– Мой руки и иди в комнату, сейчас тебя покормлю.
Вернувшись из кухни с сервировочным столиком, на котором гордо красовались бутерброды с остатками угощения для Тани и Анютки, она застала Аксенова облокотившимся на спинку дивана. Он сидел с закрытыми глазами, но развернутые плечи выдавали, что он не спит и даже не дремлет.
– Саша, Саш… Ешь давай, – осторожно тронула она Аксенова за плечо. Она хорошо помнила святое бабушкино правило: сначала накорми, а потом расспроси.
Он вздрогнул, буркнул «угу» и взял бутерброд. Она смотрела, как он медленно, сосредоточенно жует, прихлебывая горячий чай. Она удивлялась, как он может пить такой горячий чай – «сущий кипяток», как сказала бы бабушка, – и не обжигаться. А еще она жалела, что нашлись у нее в холодильнике одни бутерброды, бабушка говорила, что мужчин нужно непременно кормить первым и лучше всего наваристым густым борщом с хорошим куском мяса…
– М-м-м… – замычал вдруг Аксенов, закрыв ладонью рот и подпрыгивая на диване. – Черт возьми!
Ну вот, наконец-то! Истукан, не морщась глотавший кипяток, превратился в нормального человека, который, выпучив глаза, подскакивает от того, что обжег слишком горячим чаем рот, и вполне жизненно ругается. Секунду-другую Ира полюбовалась на это зрелище, а потом принесла из кухни стакан своего любимого холодного «Дюшеса», того, который на обычном сахаре.
– У тебя проблемы? Из-за кризиса?
Глупый вопрос. У кого сейчас нет проблем? И из-за чего им быть, как не из-за кризиса? Почему ей казалось, что Аксенов – другой и что его комбинату никакой курс доллара нипочем? Наверное, потому, что Аксенов пропал неизвестно куда не сегодня, в черный понедельник, а еще вчера утром. Но ведь он и узнать что-то мог еще вчера утром. А может, она была уверена, что Аксенова кризис не задел, потому что они продают сталь на экспорт? Но ведь он сам говорил, что комбинатовские деньги работают здесь и только здесь, в городе, в России, а не лежат в потаенных островных оффшорах. Нет, дело не в этом, это все частности. Ей казалось, что по Аксенову не может ударить кризис, потому что он действительно – другой, он выглядит человеком, который может если не все, то многое, очень многое из того, что другим не под силу. Как-то в голову не приходит, что он тоже может ошибаться, терпеть поражение, отчаиваться, что он, как и все, нуждается в обыкновенной жалости. А может быть, и больше, чем все.
– ГКО? – посочувствовала она.
– Нет, в эти игры мы не играем. Банки. Были банки – нету банков. Вернее, банки есть, денег нет. И теперь уже наверняка не будет. Половина оборотки и вся текущая зарплата – псу под хвост.
– Ой, а что же теперь делать? – пискнула Ира и тут же прикрыла рукой рот. Ну вот, ему нужна моральная поддержка, а она паникует. А как тут не запаниковать? Это у нее в «Парашюте» четыре человека работают, к тому же живут они в Москве, если что, какую-никакую работу найдут, а на комбинате целый город держится…
– А ничего особенного. Выкручиваться, как всегда.
Письма настрочили, чтоб налоги этими деньгами закрыть, банк свой сделаем и на зарплату наскребем, и на оборотку найдем, тут заморозим, там притормозим… Нам не впервые, мы в девяносто третьем вообще с голой задницей остались. – Он закурил и говорил уже в обычной своей манере, размеренно и несколько отстраненно.
Ира успокоилась, налила себе чаю, собиралась уже признаться в том, что и ее дела, мягко говоря, оставляют желать лучшего, но осеклась, наткнувшись на тот самый его взгляд, которого «мало не покажется».
– Знаешь, что хуже всего?
«Хуже всего не знать, где ты, что с тобой и когда вернешься», – был готов у нее ответ, но она не решилась такое сказать. Пожалуй, это слишком.
– Хуже всего чувство бессилия. Видишь, понимаешь, а сделать ничего не можешь. Тебя всякая шваль пользует как заблагорассудится – то инфляцией, то приватизацией, то конвертацией, а ты только зубами скрипишь…
– Саша, – вступилась перед ним за него же Ира, – но ведь ты сам говорил, что плацдарм держишь… Держишь же, несмотря ни на что, не сдаешь.
– Говорил. А теперь надоело.
– Как надоело? – ахнула Ира.
– Как надоедает, так и надоело. Достали. Все. Не получается на укрепленном плацдарме отсидеться. Надо что-то делать.
– Ты что, политикой собираешься заняться?
– Не знаю, – ответил он, как-то сразу обмякнув и ухватившись за очередную сигарету. – Не знаю я пока, куда идти – в политику, в монастырь, с котомкой по Руси… Куда надо будет, туда и пойду. Чтобы делать свое дело, средства всегда найдутся.
– Ну вот, – протянула Ира, стараясь его отвлечь, – как только я решила проситься к тебе жить, ты собрался в монастырь. Потому и не звонил?
– Я забыл. И цветы забыл. Прости. А ты как? Что с твоим «Парашютом»?
– Все нормально, – соврала Ира.
– Тогда собирайся скорей, если что-нибудь забудешь, не страшно, потом возьмешь. – Он взглянул на часы, поднялся с дивана, осмотрел комнату и, наткнувшись на кучу Ленкиных пакетов в углу, решительно направился к ним, похвалив Иру:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96