– Ты глянь, ему без разницы, паразиту! Ему без разницы, что дед и отец на свой завод жизнь положили.
– Ага, твой, как же! – добродушно хохотнул Антон. – Нашел чем гордиться, на дядю всю жизнь пахал и радуется.
– Да кто ты такой, чтоб знать, на кого я пахал! Ты оборудование под бомбами грузил? Ты к станку пальцами примерзал? Ты на ровном месте город по новой поднимал? Нет… И не потянуть тебе такое, потому что я знал, что на Родину работаю, а ты – только чтоб портки покрасивше на задницу натянуть. Хлебнете вы еще! Ох, хлебнете, дерьмократы поганые, жизнь, она об стенку долбанет.
– А ты меня ни с кем не мешай, – тихо, но верно завелся Антон, и Ире стало не по себе от его трезвого, такого же тяжелого, как у старшего брата и отца, взгляда. – Мне что демократы, что аристократы, что коммуняки, что олигархи – все едино. Лишь бы под ногами не путались и взяток поменьше брали. А то каждому дай, и все сукам мало, все мало. И пугать меня не надо. Меня и так пугают. Мало не покажется.
На последние слова Антона неожиданно отреагировал жених, до сих пор хранивший полное равнодушие к спору отца и сына.
– Че, опять? – коротко спросил он у Антона.
– Ну, – мрачно ответил тот. – И опять, и снова.
– А молчишь чего? До конца давить надо гадов этих черножопых, а то со всех щелей как тараканы лезут, – без явной злобы, как нечто само собой разумеющееся, заключил Дима, лениво ковыряя вилкой холодец. – А ты, дядь Коль, не волнуйся, все будет путем.
А вот теперь уже Ире стало действительно страшно.
Если бы Димка был пьян до одури, или выглядел недоумком, или говорил с вызовом и на нервах, это было бы еще ничего. Это можно было бы если не понять, то объяснить.
Но нет, это был молодой, лет двадцати трех, парень, очень красивый в своей белоснежной жениховской рубашке, аккуратно подстриженный, с правильными чертами лица, умным взглядом и спокойной уверенностью в каждом жесте. Ира оглянулась, ища поддержки, но Аксенова за столом не оказалось, а остальные занимались своими делами и на Димкины слова не обращали никакого внимания. Невеста болтала с подружкой, Днмкина мать собирала со стола грязные тарелки, а Николай Александрович продолжал о своем:
– А ты меня не успокаивай, ты вообще бездельник известный, моя бы воля, так я Ольку близко к тебе не подпустил. Бугай здоровый вымахал, а ни образования, ни профессии, живешь – небо коптишь.
– Зря вы так, дядь Коль, – снисходительно заметил Дмитрий. – Я, можно сказать, защитник отечества.
Во, как Серега.
– А вы Серегу и Ваську с собой не равняйте. Не вам чета. Серега по математике в школе первым был, а Васька – токарь от Бога. Даже я ему в подметки не гожусь, – гордо заявил новоиспеченный тесть.
– Ага! – хмыкнул уже подвыпивший Антон. – Серега – великий математик, спора нет. Только вот чего он сдуру в военку поперся? Нормальные люди бегут оттуда, а он по доброй воле поперся. Отправят его, как великого математика, куда-нибудь на севера, лапу с голоду сосать, как медведи. А то и в Чечню, как скотину, на убой.
– Отправят – поеду! – огрызнулся Сережка. – Не твое дело.
Но Антон младшего проигнорировал и показал на Василия, который смирно спал на другом конце стола, положив голову на руки:
– А токарь твой вон – готовенький уже. Натокарил, как всегда. Я ему двадцать раз предлагал в долю войти, так нет, блин! Водяры нажрется и книжки, блин, исторические лежит читает. Историк доморощенный.
– А ты Ваську не тронь! – стукнул по столу Николай Александрович и так резко поднялся со скамейки, что чуть-чуть не опрокинул всех на ней сидящих. И было похоже, что дело принимает серьезный оборот, потому что Антон медленно, но тоже встал, побледнел и сжал кулаки, мать Дмитрия бросилась в дом с криком «Васильна, подь сюда скорей!», а Ольга спряталась за мужа и захныкала: «Дим, скажи им, ну скажи…»
Ира никогда не видела подобных безобразных сцен, хотя ее отец пил, и пил очень крепко. У них в семье было принято выяснять отношения совсем другими способами – деланно безразличным молчанием и подчеркнутой холодной вежливостью. От бабушки вообще ничего более страшного, чем «Побойся Бога, креста на тебе нет!», нельзя было услышать. Это действовало, хотя ни бабушка, ни тем более отец и мать верующими не были. И сейчас, при виде безобразной семейной сцены, в которой отец и сын готовы были вцепиться друг другу в горло, в которой, морщась и кряхтя, пили горькую, ругались матом и угрожали расправой, она должна была встать из-за стола, разыскать Аксенова, высказать ему все, что думает о его семье, и уехать на вокзал. Или не высказать, но в любом случае уехать.
Но вместо этого она и сама схватила полную стопку водки, одним движением опрокинула ее в рот и, ощутив теплое движение спирта внутри, подперла рукой щеку и затянула «Степь да степь кругом…». Ирина бабушка пела много песен – про ямщиков, про несчастных, брошенных на дороге девиц, про родную сторонку и буйную головушку. В восемьдесят лет у нее еще был высокий, звонкий голос, и соседки часто просили: "Спойте-ка, Клавдия Михайловна, «Вечерний звон», а мама говорила: «Опять завела свою тоску!» – и уходила гулять с собакой. Из всех бабушкиных песен Ира более-менее помнила только «Степь», наверное, потому, что слова простые. А еще потому, что у нее самой ни голоса, ни даже приличного слуха не наблюдалось. Но и без особого голоса и даже без приличного слуха, веками испытанная, подспудно сидевшая глубоко внутри песня про ямщика вырвалась на свободу, набрала силу и сделала свое дело. Николай Александрович плюхнулся обратно на лавку, Антон разжал кулаки, Олечка затихла, а мать Дмитрия вернулась с полдороги к столу и низко, ровно завела второй голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96