Подобным же образом беседа Дона Альфонсо с его невидимым визитером перемешивалась с нашей беседой или безмолвием, превращаясь в сплошное наваждение. Пока вдруг мы снова не убеждались, что фонтан на дворе все еще не унял своих славословий.
Более близкие контакты с персоной Дона Альфонсо, насколько я помню, совершались в ту пору через посредство его друга и доверенного лица – доктора Леона Корралеса Пососа. Дети Дона Альфонсо, которые вместе с цаплями на пруду и растениями были предназначены, казалось, лишь для оживления «Островов» и ни для чего более, безраздельно владели, однако, чем-то вроде собственной скалы, принадлежавшей им со всей невозмутимостью минерала, что давало им хотя и никем не замечаемую, но все же полную независимость. Доктор же Корралес Посос, не в пример им, в буквальном смысле слова был «правой рукой» Дона Альфонсо, так что не только те, кто приходил к Дону Альфонсо решать министерские вопросы, но и просто знакомые видели в нем как бы продолжение властелина – этакого огромного спаниеля, и кто знал его, мог спокойно говорить, что знает, пусть и отчасти (иногда правая рука не знает, что делает левая), самого Дона Альфонсо. А какая таинственная собственность угадывалась в его именах собственных: Корралес Посос! Доктор был высоким, плотным, преднамеренно и убежденно тучным – настоящей пирамидой, которая завершалась вверху точной копией львиной головы, правда тщательно выбритой. Это было в пору, когда Дона Альфонсо обременял портфель содействия развитию. Мы с мамой сидели с Доньей Алисией и Доном Алехандро, угловатым, высоким и молчаливым человеком, вид которого говорил, что он лучше в одиночку вынесет всю тяжесть некоей ужасной тайны, нежели огорчит остальных несвоевременным раскрытием оной, и который был наделен умением пользоваться своим телом в самых классических и неудобных геометрических конфигурациях. Поддень снаружи давил на тополя, грозя сломать их; глухие ко всему, пылали на клумбах розы; тяжелая, мрачная патока света пропитывала тела, разъедая внутренности, подобно сумасшедшему антисептическому средству, слепя глаза, погружая мозг в плотные слои расплавленного золота. Внутри с трудом можно было найти тень, где бы не слипались глаза, где бы, пусть и теряя сознание, можно было понять, что тебя окликают.
На узкой скрипучей лестнице, покрытой толстым красным плюшем, послышались тяжелые шаги. Кто-то уверенно поднимался. В едких испарениях, источаемых каобовыми полами, раскаленными, как печной под, и никогда не остывающими, каждый пытался представить, чьи это могли быть шаги? Мерные удары – все ближе и ближе. И тут же приходили на ум пятьдесят восемь ступеней из влажного красноватого дерева, ведущих от шести часов к шести часам и двум минутам. Если бы спуститься по ним обратно, то можно было бы вновь оказаться в шести часах ровно, а уж от них до моего дома был добрый час пути среди поблескивающих сосен, а затем – заляпанных тенью тополей, сгустков темноты, запутавшейся в бесконечной металлической сетке, и так до самого конца этого часа, который откровенно истекал кровью, как треснувший пузырек – чернилами, и настало бы семь с половиной, и появилась бы луна, так что мой дом, набухший ночью, был бы погребен этим часом, когда уже нет сил желать, чтобы он попятился, чтобы ночь снова возвратилась в вечер. И тут, точь-в-точь как это описывается в учебниках географии, мы увидели сперва дым от сигары, затем темную верхушку гриба, затем широкое лицо и массивное тело, а там и все вместе. Он выплыл среди нас, словно карта фокусника, словно из рукава мага – так запросто, так невероятно обыкновенно! – доктор Корралес Посос собственной персоной.
Чтобы перевести дыхание, он сел в качалку, и над его лбом, словно бабочка, запорхал платок. «Не идете ли вы к папе, Леон?» – спросила Алисия с робкой улыбкой, последним отблескам которой едва удалось осветить ее лицо. Доктор Корралес неопределенно пожал плечами. Вскоре он унял порхание белокрылой ткани над лицом, где осталось влажное поблескивание лишь на широких его закруглениях… Тяжелая рука медленно упала на колено, где и осталась пребывать в положении безграничного отдыха. Глиняный кувшин, голубой до самых своих внутренних слоев – один сплошной голубой цвет, овеществленный законченной сферической формой, – кувшин, источавший сияние, подобное холодному пламени минерала, неспешно возник, разгораясь, становясь частью существования доктора Леона, – и вот уже взгляд его полузакрытых глаз ласкает кувшин. К этому времени густой воздух стал самой тишиной, его весомая золотая мякоть облегала нас, как мякоть плода – косточку. Сознание улетучилось из наших погрузневших тел. Обмякшие от воздуха, чья материя не спешила покинуть легкие, мы застыли, подобно мебели, и поэтому единственное, что я запомнил, были глаза, вернее, взгляд Доньи Алисии, обращенный ко мне. Неожиданно обрушился ливень. С первым порывом его влажного дыхания, пропитанного запахами сухой листвы и йода, доктор Корралес Посос до бесконечности медленно поднялся и исчез, пошатываясь и едва передвигая ноги, грузный и немой. С той поры мне больше не довелось его видеть – какое еще свидетельство о его существовании я могу представить, кроме путешествующего по его лицу белого платка, кроме этого его пожатия плечами, кроме грузного подрагивающего пятна его удалявшейся спины, которая за матовым дверным стеклом могла быть и мятущейся тополиной кроной? По мне – будто он никогда и не жил, а был лишь одной из деталей, неотделимых от того, чисто личного, вечера моей жизни, – деталью в то же время неустранимой, которая своим объемом заполняет темное пятно, бесконечный зевок пустынной ночи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49