Председательствующий Кузин грыз былинку, Урпалов, потупившись, сворачивал цигарку.
Собрание, фронтовой аэродромный быт своим несокрушимым ходом врачевал их, оставшихся без капитана, убаюкивал словоговорением...
Но это невозможно - Силаев вскинул руку:
- В порядке ведения!
Кузин, председательствующий, его не расслышал.
Борис ждал, тянул руку, не зная, что скажет, понимая: так продолжаться не должно. И Кузе это передалось:
- Ты что хочешь сказать? - Нетерпеливо: - Говори!
- Подвести черту, - сказал Силаев. - Принять решение: в ответ на гибель капитана Комлева ударить по Херсонесу группой ИЛов, составленной из добровольцев.
- А на бомбах написать: "Подарок фрицу!" - пылко внес свою лепту Гузора.
...Как повисает с началом стендовых испытаний долгая, тягучая нота над городом, где есть авиамоторный завод, так и над пепельно-желтой весенней яйлой не смолкал небесный гул; в горах он мешался с эхом артиллерийской канонады, направленной на Херсонес, выкатывался в море и там пропадал; генерал Хрюкин, не обходясь силами своей армии, через головы высокого начальства вовлек в наступательную операцию соединение бомбардировщиков АДД, за что ему кратко и недобро выговорил Верховный: "Вы упрямы, генерал, и нетерпеливы. Хорошего военного от плохого военного отличает исполнительность". (А в своем кремлевском кабинете, уже июньским днем, по случаю совпавшим с днем рождения Хрюкина, сказал: "Тридцать три года возраст Иисуса Христа. Говорят, в этом возрасте человек все может. Советую вам никогда не забывать уроков Сталинграда", - и перебросил генерал-полковника авиации Хрюкина на 3-й Белорусский фронт, где назревали главные события военного года.
Полевые аэродромы Таврии прохватывала всегдашняя спутница боя лихорадка, обдавшая Степана в момент его появления на взлетно-посадочной полосе своего полка, - тот же отзвук нараставшего воздушного удара во имя скорейшей победы в Крыму.
Ради этого собирались на Херсонес и летчики-добровольцы во главе с лейтенантом Силаевым.
В сжатые сроки Борису столько предстояло проверить, что его всегдашняя мука, что ему никогда не удавалось проявить своих возможностей в полную меру, становилась невыносимой; отчаявшись, он в конце концов положился па выучку товарищей по строю, и эта невольная мудрость внутренне его раскрепостила. "Семнадцатую" Гузора у меня не получит", - сосредоточился Силаев на важном для него обстоятельстве. Сам он вынужден был от "семнадцатой" отказаться: на "семнадцатой" не стоял радиопередатчик и служить теперь лейтенанту, занявшему командный пост, обеспечивать управление боем она, увы, не могла. "На откуп слабоватому Гузоре я ее не отдам", рассудил Борис. Утрясая состав, он доверил свою родимую Бороде, светлобородому летчику, появившемуся в полку на Молочной и подкупавшему умением делать все, что ему поручалось, с какой-то заразительной истовостью. К "семнадцатой" новый владелец подвалил, как завзятый лошадник к племенной кобыле: "Но, милая, балуй!" - дружески потряс он ее за лопасть винта. "С ней так не надо", - огорчился Силаев, усомнившись в Бороде. Как всегда в минуты возбуждения, глаза Бориса не косили, но теснее сдвигались к переносице, поверх голов он выискивал Конон-Рыжего. Искупать свою вину Конон-Рыжему предстояло в экипаже Бороды. Развести Степана и Гузору, а главное, оставить стрелка под покровительством мистических знаков, оберегавших уязвимые узлы "семнадцатой" и таких успокоительных для них обоих, - в этом состоял смысл единственного, по сути, решения, проведенного в жизнь молодым ведущим Силаевым.
Конон-Рыжий, остановленный на полпути Урпаловым, стоял к Борису спиной. Урпалова он слушал нехотя. В его слегка наклоненном в сторону "семнадцатой" туловище, сохранявшем инерцию движения, в его опущенной голове, в крутом, тронутом сединой затылке заметна была принужденность. "Батогом?" - доверчиво спрашивал Степана старший техник-лейтенант Григорий Урпалов, собираясь по старой памяти занять место воздушного стрелка в экипаже лейтенанта Силаева. "Батогом", - хмуро, глядя вбок, ответил ему Степан.
Борис первым запустил мотор ("Выруливай с запасом, - учил Комлев. - Все продумал - по газам"), первым покатил к стартеру, сомневаясь, чтобы его "четверка" своим бегом мимо капониров, палаток, бензозаправщиков напомнила кому-то безоглядность "двухсотки" Комлева. Заменить другого, лучшего, нельзя. Встать на место другого - значит понять, что его отличает, оставаясь самим собой. "Верность себе, инстинкту самоутверждения", - думал Борис как и на школьной скамье, но не в молчаливой дуэли с завучем, подогреваемой самолюбием и мальчишеской обидой, а поднимая в бой доверившихся ему людей.
Подпрыгивая на кочках, на рытвинах, он развернулся против ветра так, чтобы его товарищи, выстраиваясь справа в линию, фронтом, не теснились, могли бы разбегаться и взлетать компактно и свободно. Кузя, его заместитель, заняв свое место, кивнул ему коротко: "Хорош!", что не было похвалой, что не было и оценкой. Борис принял его кивок как признание, которым старший лейтенант хотел бы навсегда закрепить за собой желанную возможность оставаться в строю вторым, ведомым.
И только нажал Силаев кнопку своей командной рации, чтобы дать отсчет, как его "четверка", припав на ногу, охромела.
Механик на земле сейчас же ему прожестикулировал: "Села стойка шасси, выключай мотор!"
До старта - четыре минуты.
Времени раздумывать, чесать в затылке - нет, но время ("Выруливай с запасом") - есть.
Борис выжался на руках, выбросил ноги на крыло, крикнул Урпалову:
- За мной!
Придерживая руками парашюты, они вдвоем неуклюже, как каракатицы, засеменили к самолету Кузи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81