– Это дом для престарелых?
– Видите ли, комиссар… – Смущенная улыбка.
– Комиссар Тротти.
– Видите ли, комиссар, в Италии нет приютов для психически больных. – Он пожал своими узкими плечами, и Тротти заметил, что воротник и манжеты его белой рубашки были грязными. Обкусанные ногти и не слишком чистые пальцы. – Мы ведь живем в отсталой стране. В отсталой стране с претензиями, свойственными Западу и передовым западным умонастроениям. Италия! – Он прищелкнул языком. – Даже здесь, на севере, в наших больницах не хватает коек для больных и немощных. Вообразите же себе, что творится в Неаполе или Реджо-Калабрии. И тем не менее, прекрасно об этом зная, наши законодатели – те, кого мы, комиссар, облекли властью, – наши законодатели полагают, что они вправе уничтожить само понятие о психиатрической лечебнице. – Он снова пожал плечами. – Но нельзя же уничтожить слабых и немощных. Какой-то абсурд. Можно бросить их на произвол судьбы, можно выгнать их на улицу. И сказать, что никакой проблемы вообще не существует. Но они же от этого не исчезнут. Нет у нас волшебной палочки, и проблема стоит все так же остро.
– Вы голосуете за Ломбардскую лигу? – спросил Пизанелли.
Карнечине поднял брови и продолжал:
– Мы богаче англичан, мы экспортируем больше, чем французы, – и мы абсолютно неспособны позаботиться о собственных гражданах. – Он отпил вина. – Сравнить Италию с третьим миром – значит оскорбить третий мир. – Он поспешно допил свой стакан. – Наша страна – это Колумбия или Уругвай. Банановая республика, где нет ни бананов, ни республики. И взволновать нас может только Кубок Мира. А нам нужны не новые футбольные поля, а новые больницы.
– И частные клиники, – прибавил Пизанелли.
– Наш город особенный. – Карнечине неопределенно махнул рукой в западном направлении. – Все так говорят. Мы Австрия Северной Италии: низкая безработица, школы и квалифицированные учителя наших детей. Мы любим сравнивать наш древний университет с английским Кембриджем. – Он фыркнул. – И вот в нашем гордом, трудолюбивом и прекрасном городе тысячу лет стоит Городская башня. И вдруг она рушится. Заваливается. Попросту обрушивается и убивает четырех человек, в том числе двух девушек.
– Никто не мог предвидеть, что она обрушится.
– Комиссар, – Карнечине поднял руку, – мы сами дали ей развалиться. Уж вы мне поверьте. Как вы думаете, может ли развалиться хоть один из этих новых стадионов? – Он помотал головой. – Мафия вложила в них слишком много денег. А вот исторический памятник, бесценная, невосполнимая часть нашего наследия, рушится. А какое до него дело политикам и разработчикам? Да никакого. Кто победит – «Интер» или «Скудо»? Почему Италия не выиграла Кубок Мира? Нам нет дела до нашего прошлого, до нашей истории. В историю деньги не вкладывались, взять с нее нечего. Городская башня – кому какое дело до Городской башни? На ее месте, наверное, построят торговые ряды. В конце концов, сейчас в нашем городе всем заправляют попы и коммунисты. Сомнительное партнерство. – Карнечине хлопнул себя рукой по ляжке. – Сразу так и не поймешь, что общего у коммунистов и христианских демократов. Но соображения выгоды, клиентуры, власти сильнее нравственности и общечеловеческих ценностей. – Он бросил взгляд на Пизанелли. – Ваш молодой товарищ спрашивает, голосую ли я за Ломбардскую лигу? Да. Я не расист. И не имею ничего против южан. Но много чего имею против юга. Образ действия юга – это образ действия мафии и каморры. Образ действия, которому должны были поучиться все остальные партии – христианские демократы, социалисты и даже коммунисты. К своей выгоде. Они превратили Ломбардию в Калабрию и Сицилию, а из Милана сделали Палермо.
Тротти рассеянно кивнул.
– Это частное заведение, синьор Карнечине?
Карнечине пожал плечами.
– К сожалению, мы не получаем никакой помощи ни от министерства, ни от властей.
– К сожалению, – повторил Тротти.
Розовым языком Карнечине облизал край стакана и, не отрывая взгляда от Тротти, поставил его обратно на поднос.
– Но от этого стареть люди не перестают. И нет ничего преступного в том, что старость начинает иногда играть злые шутки с рассудком. Все мы подвержены тем или иным слабостям. Одни люди, к несчастью, слабее других. Им нужно внимание, им нужна забота, им нужна помощь. А кроме того, им нужна любовь.
– Безусловно, – сказал Пизанелли.
Карнечине одарил Пизанелли улыбкой. Но взгляд его прозрачных глаз оставался недоверчивым.
– Кто-то должен о них позаботиться. Наше общество быстро урбанизировалось. Семьи в том виде, в каком она существовала двадцать-тридцать лет назад, больше нет. Дети покидают родителей и уезжают работать в город, и для недееспособных места в современном обществе не остается. Старый – значит, немощный. Мы, вроде эскимосов, обрекаем стариков и немощных на гибель. – Он помолчал. – Частное расследование?
– Ваше учреждение не поддерживается церковью?
– Некоторые из санитарок – монахини. – Карнечине грустно покачал головой. – Но церковь – некогда хребет нашего общества – больше не может найти юношей и девушек, готовых пожертвовать собой во имя большого блага. – Карнечине положил руки на стол – короткие пальцы и неровные, обгрызанные ногти. Он все кивал головой. – Мы живем в обществе, где мамоне нет альтернативы. Деньги, комиссар, деньги – единственная надежная форма общественных отношений в конце этого XX века.
На стене висели две фотографии: одна – римского папы, другая – матери Терезы Калькуттской.
– Сотрудников не хватает, и они завалены работой. – Он кивнул, опустив глаза на свои нескладные руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84