Этим символичным актом мы, так стремящиеся к миру, отвергли единственное средство его достижения и предостерегли всех, кому случится в будущем отстаивать иные пути, нежели те, что неизбежно ведут к войне.
— Ладно, если ты допил кофе, то пошли, — сказал Боб.
Мы встали и выбрались на солнце. Боб взял меня за руку и пожал ее.
— Ты очень мне помог, — снова заверил он.
— Хотелось бы надеяться, Боб.
— Но ведь так оно и есть, так и есть.
Быть может, оно действительно так и было: выплеснув свои неприятности перед благожелательным слушателем, он почувствовал себя лучше, как-то приблизился к поэтам-романтикам.
Несколько минут мы молча шли мимо проекционных и домиков администраторов в стиле Чурригеры. На дверях самого большого из них висела внушительная бронзовая табличка с надписью «Лу Лаблин».
— Как насчет прибавки? — поинтересовался я. — Может, зайдем, попробуем еще разок?
Боб скорбно усмехнулся, и снова наступило молчание. Когда он наконец заговорил, голос его звучал задумчиво:
— Бедный старина Ганди! Мне кажется, самым большим его секретом было умение ничего не желать для себя.
— Да, пожалуй, это один из его секретов.
— Боже, как хочется иметь поменьше желаний!
— Мне тоже, — с жаром согласился я.
— Ведь когда наконец получаешь желаемое, всегда оказывается, что это вовсе не то, о чем ты мечтал.
Боб вздохнул и опять замолк. Он явно размышлял об Акапулько, об ужасной необходимости перейти от затяжного к неминуемому, от смутного и показного к слишком уж конкретно плотскому.
Миновав улицу с административными домиками, мы пересекли стоянку для машин и углубились в ущелье между высоченными звуковыми павильонами. Мимо проехал трактор с низким прицепом, на котором стояла нижняя половина западной двери итальянского собора XIII века.
— Это для «Екатерины Сиенской».
— А что это?
— Новый фильм Гедды Бодди. Два года назад я сделал сценарий. Потом его передали Стрейгеру. А после его переписала команда О'Тула — Менендеса — Богуславского. Мерзость!
Мимо прогрохотал еще один прицеп с верхней половиной соборной двери и кафедрой работы Никколо Пизано.
— Если вдуматься, она в некотором смысле очень похожа на Ганди, — проговорил я.
— Кто? Гедда?
— Нет, Екатерина.
— А, понимаю. Я думал, ты говоришь про набедренную повязку.
— Я говорю о святых в политике, — пояснил я. — С нею, конечно, не расправились, но лишь потому, что она рано умерла. Последствия ее политики просто не успели проявиться. У тебя было все это в сценарии?
Боб покачал головой:
— Слишком грустно. Публика любит, чтобы звездам сопутствовала удача. И потом, разве можно говорить о церковной политике? Получится нечто явно антикатолическое, что может легко превратиться в антиамериканское. Нет, мы не рискуем, а сосредоточиваемся на парне, которому она диктует свои письма. Он без памяти влюблен, но все это очень возвышенно и духовно, а когда она умирает, он уединяется и молится перед ее портретом. Там есть еще другой парень, который на самом деле за ней ухаживал. Она упомянет об этом в письмах. Играется это так, как того заслуживает. Они все еще надеются заполучить Хамфри… Громкий гудок заставил Боба подпрыгнуть.
— Осторожно!
Боб схватил меня за руку и дернул назад. Из двора позади сценарного отдела на дорогу вылетел двухтонный грузовик.
— Смотреть надо, куда прете! — проезжая мимо нас, заорал водитель.
— Идиот! — огрызнулся Боб и обратился ко мне: — Видел, что он везет? Сценарии. — Он покачал головой. — Их сожгут. Чего они и заслуживают. Литературы тут на миллион долларов.
Он рассмеялся с мелодраматической горечью.
Проехав ярдов двадцать, грузовик резко свернул вправо. Повидимому, скорость была слишком высока: под действием центробежной силы с полдюжины лежавших сверху сценариев высыпалось на дорогу. Словно пленники инквизиции, чудом спасшиеся от костра, подумал я.
— Парень не умеет водить, — проворчал Боб. — В один прекрасный день кого-нибудь задавит.
— Давай-ка посмотрим, кому удалось спастись. Я поднял ближайший том.
— «Девушка не уступит мужчине», сценарий Альбертины Кребс.
Боб припомнил сценарий. Гадость.
— А что ты скажешь об «Аманде»? — Я перелистал несколько страниц. — Похоже, мюзикл. Стихи какие-то:
Амелия хочет есть,
Но Аманда хочет мужчину…
— Не надо! — не дал мне закончить Боб. — Он стоил четыре с половиной миллиона в период битвы за повышение курса доллара.
Я бросил «Аманду» и поднял еще один раскрывшийся том. Мне бросилось в глаза, что переплет у него зеленый, а не обычный для студии темно-красный.
— «Обезьяна и сущность», — прочел я вслух сделанную от руки надпись на обложке.
— «Обезьяна и сущность»? — несколько удивленно переспросил Боб.
Я перевернул форзац.
— «Новый киносценарий Уильяма Тэллиса, ранчо Коттонвуд, Мурсия, Калифорния». А здесь карандашная приписка: «Уведомление об отклонении послано двадцать шестого ноября сорок седьмого года. Конверт с обратным адресом отсутствует. Сжечь». Последнее слово подчеркнуто дважды.
— Такое добро они получают тысячами, — пояснил Боб.
Я принялся листать сценарий.
— Снова стихи.
— О Господи! — с отвращением воскликнул Боб.
Я начал читать:
Но это ж ясно.
Это знает каждый школьник.
Цель обезьяной выбрана, лишь средства — человеком.
Кормилец Papio и бабуинский содержанец,
Несется к нам на все готовый разум.
Он здесь, воняя философией, тиранам славословит;
Здесь, Пруссии клеврет, с общедоступной «Историей»
Гегеля под мышкой,
Здесь, с медициной вместе, готов ввести гормоны половые от Обезьяньего Царя.
Он здесь, с риторикою вместе:
1 2 3 4 5 6