– Шибко они высоко. Тут из трехлинейки бить надо, а из берданки – только патроны зря переводить.
– А вот посмотрим, – ответил Епифан и выстрелил снова. Но и вторая пуля не потревожила гордых, звонко курлыкающих птиц.
– Разве мне попробовать? – спросил у Северьяна Каргин. Отмахиваясь веткой черемухи от мошкары, Северьян улыбнулся:
– Не жалко патрона, так пробуй. Их ведь в такой вышине из пушки не достанешь.
– Все-таки попробую.
Каргин встал на колено, хищно прищурился, вскидывая берданку. Хлопнул выстрел.
– Тоже за молоком пустил, хоть и атаман, – съязвил Епифан. – Видно, не нам их стрелять.
– Платон, попробуй ты. На тебя вся надежда. Если уж и ты не попадешь, тогда не казаки мы, а бабы, – сказал Каргин.
Платон сначала отнекивался, но потом согласился. Но и его выстрел был неудачным. Роман, которому тоже хотелось выстрелить в журавлей, не вытерпел, подошел к отцу, посмеиваясь сказал:
– Тятя, дай мне стрелить.
– Ишь ты чего захотел, – рассмеялся Северьян. – Ну-ну, бабахни. Пускай еще один патрон пропадет.
Роман взял у отца берданку. Сняв с головы фуражку, неловко опустился на колено и застыл, напряженно целясь.
– Народ, – закричал Никула, – посторонись, кому куда любо. Этот призовый стрелок, заместо журавля, в момент ухлопает.
Роман выстрелил. Следивший за журавлями Никула завел с издевкой:
– Целился в кучу, а попал в тучу, – и, не докончив, изумленно ахнул: – Ай да Ромка, влепил-таки.
Все увидели, как один из журавлей внезапно остановился на плавном кругу своем, покачнулся и, как сносимый ветром, стал косо и медленно падать. Упал он на широкой, приречной релке, около высыхающей озерины. У мельничной плотины играли казачата. Завидев падающего журавля, они наперегонки пустились к нему. Раненный в крыло журавль затаился в густом тростнике. Его нашли, цепко ухватили за двухаршинные крылья и повели. Шел он танцующим, легким шагом. И когда его неосторожно дергали за раненое крыло, журавль печально и громко вскрикивал, пытаясь клювом достать руки казачат.
– Ну, удивил твой Ромка народ, – сказал Северьяну Платон, – а ведь ружья правильно держать не умеет.
– Бывает, – согласился Северьян, но Платон не унимался. Его самолюбие было задето.
– Он в корову за десять шагов не попадет, а тут птицу вон на какой высоте срезал. Одно слово – фарт.
Разобиженный словами Платона, Роман сказал ему, посмеиваясь:
– Хочешь, я твою фуражку на лету дыроватой сделаю?
– Сопли сперва вытри, а потом хвастай.
– Платон, а ведь у тебя очко сжало, сознайся. Фуражки тебе жалко, голова садовая, – подзудил Никула.
– Жалко? Есть чего жалеть. Да он все равно не попадет.
С этими словами он снял с головы фуражку, внутри которой на голубом сатине подкладки желтел клеенчатый червонный туз – фабричная марка, отошел шагов на тридцать. Заметно волнуясь, метнул фуражку вверх. Роман, страшась промаха, молниеносно повел берданкою и плавно спустил курок.
Платон подбежал к фуражке, поднял ее и удрученно крякнул.
– Потрафил-таки, подлец. Испортил фуражку. А я ведь ее только позавчера купил. Задаст мне теперь жару моя баба. Уж она меня попилит, прямо хоть домой не показывайся. Сукин ты сын, Ромка!
– Не надо было бросать.
– Затюкали ведь… Поневоле бросишь.
Хохотавший до слез над горем Платона Елисей Каргин подозвал Романа, похвалил его и небрежно кинул ему трехрублевую бумажку:
– Возьми от меня на поминки по Платоновой фуражке.
Роман поблагодарил Каргина, но деньги принять отказался.
Никула не вытерпел и толкнул его в бок:
– Бери! Три рубля на сору не подымешь. Я тебе помогу их истратить. Вина купим, конфет.
Роман усмехнулся и ответил:
– У меня от конфет зубы болят.
VI
У церковной ограды гуртовалась на игрище молодежь. Девки, повязанные цветными гарусными шарфами, отплясывали под гармошку кадриль. Пыльный подорожник скрипел под ногами пляшущих пар. Парни с нижнего края сидели на бревнах, пощелкивая праздничную утеху – каленые кедровые орехи. Верховские играли на площади в «козелки» да неприязненно поглядывали на них. Они искали подходящего случая свести с низовскими какие-то старые счеты.
…Роман и его закадычный дружок Данилка Мирсанов на игрище пришли поздно. Поздоровались с девками и подсели к своим на бревна. Широкая желто-розовая заря дотлевала над сопками. Изредка по заревому фону проплывали черные тучки. Это далеко-далеко над степью летели на ночлег запоздалые стаи галок. В туманной низине за огородами бренчало на конской шее ботало, ржал сосун-жеребенок.
– Хочешь, Роман, орехов? – спросил трусоватый плюгавенький парень Артамошка Вологдин.
– Давай.
– Вы пошто так поздно?
– Да дело было…
– А мы думали, что не придете. Домой уходить собирались.
– С чего это?
Артамошка наклонился к нему, зачастил приглушенной скороговоркой:
– Да тут, паря, верховские беда как заедаются. Однако, драться полезут. Я на всякий случай тебе эту штуку припас. – Он показал Роману спрятанную под рубаху гирьку с ремешком на ушке. – Может, кого-нибудь ударишь? Верховских теперь не сожмет. У них Федотка Муратов заявился. Разодетый, курва, как барин. Сейчас у Шулятьихи гуляет.
Словно в подтверждение Артамошкиных слов, на улице в обнимку с Алешкой Чепаловым, круглолицым и пухлощеким купеческим сынком в лакированных сапогах, появился сам Федотка. Он насилу стоял на ногах. На нем синели новые с лампасами шаровары, дорогая с белым верхом и черным бархатным околышем фуражка, какие носили чиновники горного управления, была небрежно заломлена набекрень.
– Сейчас заварит кашу, недаром возле его эта сука, Алешка, увивается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44