Никто его ни в чем не подозревал. Все были с ним очень предупредительны. Соседи по вагону угощали чаем, ватрушками, помидорами. Он сам выходил на станциях, покупал кур, яйца, яблоки. Только не решался пить водку: боялся захмелеть и проговориться.
У Анохина было каменное сердце. Он сам считал, что оно у него каменное. Давным-давно разучился он кого-нибудь жалеть. Выпивка, женщины, деньги — вот все, что было ему нужно, и поменьше работы. Какая-то девочка принялась угощать его ирисками. “Дядя, возьмите, возьмите!” — уговаривала она его. “Возьмите, — сказала ее мать. — Не обижайте дочку”. В течение двенадцати лет никто с ним так не разговаривал. В разведывательной школе его учили убивать таких девочек. Чувство жалости затопило Анохина. Нет, он жалел не девочку — ее нечего было жалеть, — он жалел самого себя. На что это ему все: радиомаяки, пистолеты, ампулы?!
Он приехал в Москву. Вышел на привокзальную площадь. Сразу погрузился в сутолоку большого города. Все было не так, как представлялось ему в воображении. Везде стояли новые дома. Везде торговали магазины. Нигде не было никаких очередей за продуктами.
Надо было что-то делать. Сегодня только четверг… Разыскивать ближайший аэродром и записывать, сколько там находится самолетов?
Ему вдруг захотелось скрыться, спрятаться, утонуть в этом большом и кипучем городе, так утонуть, чтобы его никто и никогда больше не нашел. Он пошел по площади, дошел до угла, постоял, пошел обратно. Чемодан оттягивал ему руку. Ему казалось, что к нему вот-вот подойдут и прикажут открыть чемодан. Чемодан казался ему тяжелее, чем был на самом деле. К нему подошел носильщик.
— Поднести? — спросил носильщик.
Он ничего не ответил и опять пошел прочь от вокзала. Он боялся ходить с чемоданом по городу, но ему некуда было его деть. К нему подошла какая-то девушка и спросила:
— Где тут камера хранения?
Тогда он подумал, что тоже может сдать чемодан на хранение. Сдать чемодан было опасно, но не менее опасно было таскаться с ним по городу. Он долго колебался, но потом рискнул.
К его удивлению, ничего не произошло. Чемодан взяли, выдали квитанцию, никто его не задержал.
Он поехал в город. Ходил по улицам. Зашел в какую-то столовую, поел. Опять ходил. Вечером пошел в кинотеатр, на последний сеанс. Вышел на улицу. Хотелось спать. Идти было некуда. В гостиницу он боялся пойти. Половину ночи слонялся по улицам, вторую половину сидел на бульваре и дремал.
Наступило утро. Он поехал на вокзал, взял билет до станции Льговская. Но брать чемодан из камеры хранения не стал: без чемодана он чувствовал себя спокойнее. Доехал до Льговской. Спросил дорогу на Тучково. Вышел на дорогу, свернул в лес. Там нашел полянку, поросшую редкой, шершавой травкой. Он лег на полянке и заснул. Проснулся он перед вечером и обедать поехал в Москву, а ночевать — обратно на Льговскую. Ночью в лесу ему спалось плохо, он замерз. Он опять поехал в Москву. Вдруг ему пришла в голову спасительная мысль, что только в поезде он чувствовал себя в безопасности. Он боялся получать чемодан в камере хранения, боялся предъявлять свой паспорт. Но никто не стал изучать его паспорт, мельком прочли его фамилию и выдали чемодан. Он переехал с Курского вокзала на Казанский, взял билет до Свердловска в мягком вагоне — денег у него было достаточно.
В вагоне он отоспался, но в Свердловске повторилось то же самое, что и в Москве.
Какая-то женщина заметила, как он слоняется у вокзала, и предложила ему пойти к ней переночевать. Она сказала, что иногда пускает к себе приезжих поприличнее, которые не смогли устроиться в гостинице. Она жила неподалеку от вокзала в двухкомнатной квартире; в одной комнате помещалась она сама с мужем и сыном, в другой стояла пустая койка; она брала с постояльцев за ночевку по семь рублей.
Анохин ночевал у нее две ночи, но не мог уходить и оставлять свой чемодан: боялся, что хозяйка заглянет в него.
На третий день он поехал обратно в Москву, но уже в жестком вагоне, билета в мягкий он не достал. В Москве он прожил два дня. Никакого штаба, никаких повстанцев он искать не хотел. Но была как раз пятница. Он поехал на Льговскую, зашел в лес, настроил радиоприемник, дождался пяти часов и почти целый час выстукивал: “Любимый город… любимый город…” Никто не отзывался. У него зародилось сомнение: что это за повстанцы и существуют ли они на самом деле? Может быть, они уже сидят в тюрьме?
Он закрыл чемодан и поехал обратно в Москву.
В тот же день он уехал в Киев.
До Киева он не доехал: ему почему-то показалось опасным ехать в Киев. Он вылез на каком-то полустанке и еле-еле отвязался от любознательного милиционера, который заинтересовался, к кому и зачем он приехал, когда Анохин устроился на ночевку в зале ожидания для пассажиров. Оказалось, что в больших городах скрываться от милиции легче. Утром он купил билет и с пересадками доехал до Минска.
Из Минска поехал в Москву…
Так он прожил два месяца.
Никто им не интересовался, никому не был он нужен. Если он к кому-нибудь зачем-нибудь обращался, ему большей частью шли навстречу, давали советы, справки, разъяснения. Никто ни в чем его не подозревал, это было совершенно очевидно. Бесчисленные попутчики, которые попадались ему во время его нескончаемых разъездов, были предупредительны, а иногда даже заботливы.
Везде текла нормальная, простая жизнь. Один Анохин болтался неприкаянный, одинокий и никому не нужный. Ему хотелось приткнуться — куда-нибудь, лишь бы приткнуться, он не мог дольше выдерживать такое существование…
С какой стати он должен портить всем этим окружающим его людям жизнь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41