А теперь опять предлагают продавать. Но у нас, кроме семенного фонда, ничего нет. По-моему, это преступление, товарищ Тарабрин. Конечно, я понимаю, весной нам возместят, но зачем создавать в колхозе нервную обстановку? Для чего вытягивать за чужой счет отстающих? Не могут отдельные хозяйства тащить на своей шее весь район…
Тарабрин с любопытством разглядывал Анну. С ним редко разговаривали так прямодушно и бесхитростно. «Но и так по-детски», — подумал он и простил за это Анне ее упрямство. «Детское упрямство», — ответил он про себя, не высказывая, конечно, вслух этих мыслей.
— Вы правы, — мягко сказал Тарабрин. — И не правы… Может быть, правы с позиций колхоза. Были бы правы, если бы мы жили в обществе, где конкуренция и эгоизм определяют общественные отношения. Но мы живем при социализме, у нас иные критерии. Один за всех, и все за одного. Разве государство потерпит, чтобы пустовала земля, чтобы кто-то лишился результатов своего труда? У нас общность интересов. Разве возможно — за одну бригаду вы отчитаетесь, а за другую нет? Вы представляете колхоз в целом. И мы тоже не можем, так сказать, предстать перед областью в двух лицах. Не можем делить колхозы на чистых и нечистых. В свою очередь, область не может делить районы на плохие и хорошие. У области тоже одно лицо. Вы улавливаете связь? Колхоз — район — область… Так создается престиж государства! Сегодня ваш сосед выполнит план с вашей помощью, а завтра он поможет вам. В конце концов у нас общий закром. Государственный!
Анне нечего возразить, и все-таки она не согласна.
— Поняла? — вдруг спросил ее Василий Кузьмич и осуждающе добавил: — А она — общее собрание!
— А почему не объяснить это всем колхозникам? — возразила Анна. — Один общий государственный закром.
— Потому что далеко еще не все колхозники мыслят государственными категориями, — объяснил Тарабрин. — Слышали о демократическом централизме? Кое-что снизу, но не все снизу…
Анна не вполне уловила мысль Тарабрина. В свое время она сдавала в техникуме зачет по истории партии, но не считала себя хорошо подкованной в политике.
— Вы поняли меня? — пытливо спросил ее Тарабрин.
Анна чувствовала себя бесконечно слабой.
— Но я не могу…
— А вам и нечего мочь, — холодно произнес Тарабрин. — Сидите и молчите. Вообще, это дело не ваше, а правления и товарища Поспелова…
— Мы все-таки соберем собрание, — тихо сказала Анна. — Колхозники не пойдут против…
— Вы что — хотите скомпрометировать райком? — задал ей Тарабрин вопрос. — Не следует волновать людей.
— Следует, — сказала Анна.
— А вы, оказывается, любите дешевый авторитет, — сказал тогда Тарабрин. — Но мы вас не поддержим. Так вы легко можете очутиться вне партии.
Анна хотела что-то сказать, но Тарабрин перешел в ту неотразимую атаку, которая неизменно приносила успех во всех спорах.
Со сдержанной улыбкой он поглядел на Поспелова.
— Помнишь, Василий Кузьмич?
На этот раз Поспелов не ответил, хотя отлично помнил, сколько раз Тарабрин в тяжелые минуты угрожал ему потерею партбилета.
Но Анна Тарабрина не поняла и опять хотела что-то сказать, но тот не хотел уже слышать возражений.
— Завтра вывезете двести центнеров, — продолжал Тарабрин, на этот раз больше обращаясь к Поспелову. — Это директива. Директива райкома. Понятно?
— Но я вам хочу объяснить… — начала снова Анна.
Тарабрин не захотел ее слушать.
— Вы потеряете свой партбилет, — промолвил он тоном, не терпящим возражений. — Партбилет у вас с собой?
— У меня нет…
Она хотела сказать, что у нее вообще нет партбилета, что она беспартийная, но Тарабрин опять помешал Анне договорить.
— И очень плохо, — сказал Тарабрин. — Партбилет всегда должен находиться при коммунисте.
Поспелов вдруг вступился за Анну.
— Да она по молодости, Иван Степанович…
— Ладно, — смягчился Тарабрин. — Идите и завтра же сообщите, сколько вывезли вы зерна.
Спорить с Тарабриным бесполезно, он всегда докажет свою правоту. Да Василий Кузьмич и не сомневался в том, что Тарабрин прав. Ему по должности полагалось быть умнее и дальновидней Поспелова. Не стоило понапрасну отнимать время у секретаря райкома. Василий Кузьмич заторопился, пошел, и Анна пошла, хотя ей казалось, что они ни о чем не договорились. Она уже не замечала ни просторного коридора, ни широкой лестницы. Она шла и думала, что первое впечатление не обмануло ее: Тарабрин хоть и повысил на нее голос, все-таки оказался на высоте, настоял на своем, оказался принципиальным человеком. И в то же время она чувствовала, как лицо ее почему-то горит от стыда. Она уступила Тарабрину, не могла не уступить, не могла его оспорить. Но на душе у нее было нехорошо. Что-то половинчатое было в ее согласии. Тарабрин тоже в чем-то не прав, он тоже проявил половинчатость. Она не могла понять Тарабрина. Но не могла оправдать и себя. Не надо уступать. Никогда не надо уступать, если ты уверен в своей правоте.
XIX
Зима не ознаменовалась большими событиями, шла себе и шла, дни помаленьку прибавлялись, катились через сугробы, как колобок. Кто был занят делом, а кто и бездельем. Поспелов — мужик хозяйственный, и тот не боялся, что дела в лес убегут, зимой можно было и вздохнуть и отоспаться.
И почему он затеял ревизию склада, Анна попервоначалу не догадалась.
— Самое время, — объяснил он. — Покуда покой, спокойненько сочтут…
Челушкин, разумеется, не возражал — пожалуйста! — даже был доволен: умный и честный человек всегда доволен проверкой.
— А чего проверять? — удивилась Анна. — Челушкин, по-моему, вне подозрений.
— Для порядка, — объяснил Василий Кузьмич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90