Ночью в камеру к Землячке заглянул надзиратель Овчинников.
— Барышня! — позвал он ее. — С вами женишок ваш желает похристосоваться.
Он был навеселе и потому особенно добродушен.
Землячка вышла в коридор, там уже стоял Ярославский.
— Отойдите в уголок, только ненадолго, — сказал Овчинников. — А я посторожу.
Тускло светила лампочка, от стен пахло масляной краской, из-за окон наплывал благовест.
— Розалия Самойловна, побег намечен на первый день пасхи, — быстро сказал Ярославский. — Самый разгул, в тюрьме все перепьются, и в городе пьяных видимо-невидимо, как-нибудь уж постараемся устроить, чтоб вас выпустили из камеры.
— Нет, я не побегу с вами, — решительно отказалась Землячка. — Присутствие женщины привлечет к вам внимание, да и стеснять буду я вас при побеге.
— Но мы не можем вас оставить, — запротестовал Ярославский. — Тем более что суд состоится, даже если вы одна окажетесь на скамье подсудимых.
— Я уйду, у меня тоже все подготовлено, — уверенно сказала Землячка. — Но вместе с вами уходить мне не следует.
Ярославский пожал плечами. Землячка всегда категорична, ее невозможно переубедить, если она приняла решение. Он только еще раз предупредил:
— Но помните, уйти вам необходимо, этого требуют интересы всей организации.
— Я все знаю, — согласилась Землячка. — Однако поймите, я не вписываюсь в ваш ансамбль.
Тут их сторож позвякал ключами — в коридоре пусто, никто не появлялся, но самому Овчинникову хотелось поскорее присоединиться к собутыльникам.
— Прощайте же…
Ярославский наклонился к Землячке — надо же сделать вид, что христосуются, и они разошлись.
Землячка вернулась в камеру.
— Ну как? — поинтересовалась Генкина. — Что-нибудь получается?
— Узнаем завтра, — уклончиво сказала Землячка. — Может быть, и получится…
Она не стала больше ничего объяснять, и Генкина не расспрашивала. За несколько дней совместного пребывания в камере она уже изучила этот характер. Землячка никогда не говорит больше того, что хотела сказать.
Ночью, спустя сутки, женщины услышали в коридоре шум — метались и кричали надзиратели, началась суматоха.
В тюрьме обнаружили побег.
Все тот же Овчинников рассказал Землячке, как это произошло, а о подробностях она узнала позже от непосредственных участников побега.
Помимо политических, в камере сидело много разной публики, какие-то личности без определенных занятий, уголовные преступники, дожидавшиеся перевода в тюрьму, и просто забранные на улице бродяги.
Еды в камеру нанесли под пасху в изобилии, передачи получили чуть ли не все заключенные. Тут были и пасхи, и куличи, и крашеные яйца, жареное мясо, колбасы, всякие прочие закуски, да вдобавок попало несколько бутылок вина.
Получили передачи и Ярославский с товарищами; те, кто их передавал, позаботились о том, чтобы послать побольше крепких напитков, а Ярославский и его товарищи не проявляли большого беспокойства, когда бутылки эти до них не доходили.
В воскресенье рано утром штабс-капитан Клопов вместе с Ярославским и Костиным склонился над присланным ему из дому куличом, осторожно разрезал и извлек из него десяток пилок. Затем участники военной организации перебрались к окнам и принялись пилить оконные решетки.
Увы! Пилки оказались слишком тонки, не брали тюремное железо, побег приходилось отложить.
Но тут Ярославскому пришла спасительная мысль. Он обратился за помощью к уголовникам: надо быстро и аккуратно продолбить стену, выходящую во двор соседнего дома.
— Платим полсотни!
Пятьдесят рублей по тем временам считались большими деньгами, и уголовники соблазнились, тем более что обратившиеся к ним заключенные — простые симпатичные парни.
Повыломали у коек ножки и принялись за работу. Кто пел песни, чтоб заглушить шум, кто просто кричал. Тюрьма по случаю праздника была полна посетителей. В городе гремели колокола. К вечеру в стене замерцал пролом.
У надзирателей попойка, им не до арестантов, уголовники тоже пьяны, да и кому придет в голову, что кто-то станет долбить стену.
В темноте Ярославский, Дрейер, Клопов и Костин, а вместе с ними восемь уголовников выбрались наружу и покинули тюрьму под пасхальный звон колоколов.
Ночь, незнакомый двор, откуда-то доносятся песни…
— Теперь нам в разные стороны, — сказал кто-то из уголовников.
Они сразу исчезли в темноте.
У Клопова в кармане план местности, но какой тут план, когда тьма, хоть глаз выколи!
Попытались осмотреться. Забор. Поленница дров. Больше ощупью перебрались по поленнице в следующий двор. Какие-то сараюшки. За углом галдят. Перелезли в чей-то сад. Кусты, деревья. Опять уперлись в забор. Еще какой-то сад…
Так и лазили через заборы, пока не запутались.
И вдруг окрик:
— Вы что это по чужим садам шныряете?
Но Ярославский не растерялся:
— Христос воскресе из мертвых…
Запел, притворился пьяным, принялся обнимать товарищей. Те тоже догадались, что лучше всего притвориться пьяными — мало ли куда можно забрести с пьяных глаз!
— Отец! — заплетающимся языком позвал Костин незнакомца, плохо различая его в темноте.
— Пошли вы!…
Во мраке ночи послышались сердитые рассуждения о пропойцах. Но в конце концов ночной незнакомец указал им калитку.
Беглецы очутились на улице и сразу разошлись по указанным адресам.
Ярославский отправился к знакомой фельдшерице Машинской, у нее не раз уже скрывались большевики, жившие по фальшивым паспортам.
Дошел до Бутырок, постучал в дверь.
— Фаина Васильевна!
— Кто там?
— Христос воскресе!
— Не может быть…
— Уверяю вас!
Дверь распахнулась.
— Емельян Михайлович!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82