Он словно говорил этим жестом: «Один есть!» Один кочан капусты! Одна голова скота! Я был скорее поражен, чем пристыжен. Все оказалось предельно ясно и логично, не придерешься. Как ни крути, я на судне, судно причаливает, меня ищут, спрашивается, к чему возиться с телеграммами или утруждать себя ненужными телефонными звонками, если достаточно одного взмаха руки? Так и проще, и дешевле.
Когда я увидел того, кому предстояло решать мою дальнейшую участь, у меня упало сердце. Им оказался детина устрашающего вида с черными, лихо закрученными усами, в огромном котелке, наполовину прикрывавшем его внушительных размеров уши. Даже издали его руки наводили на мысль об окороках. Излишне говорить, что одет он был во все черное. Все было против меня.
Спускаясь по сходням, я лихорадочно пытался восстановить хотя бы крохотный отрывок своей отрепетированной только что речи. И не мог вспомнить ни одной фразы. Только повторял про себя: «Oui, monsieur, je suis un Americain — mais je ne suis pas un mendiant. Je vous jure, monsieur, je ne suis pas un mendiant».
— Votre passeport, s'il vous plait.
— Oui, monsieur!
Я знал, что обречен снова и снова повторять «Oui, monsieur». Каждый раз, когда эти слова слетали с моих губ, я проклинал себя. Но что я мог поделать? Это основа основ, которую вдалбливают вам в мозги, как только вы попадаете во Францию. Oui, monsieur! Non, monsieur! Поначалу чувствуешь себя тараканом. Потом незаметно привыкаешь и сам произносишь эти слова, совершенно не вдумываясь в их смысл, подозрительно косясь на каждого, кто обходится без них. Когда попадаешь в затруднительное положение, это первое, что срывается с языка. «Oui, monsieur!» И как заведенный, как старый козел, блеешь одно и то же.
В действительности, я произнес эти слова только раз или два, потому что этот парень был столь же неразговорчив, как и констебль. Я с радостью понял, что его обязанности состояли лишь в том, чтобы сопроводить меня к другому чиновнику, где у меня опять будут требовать паспорт и carte d'identite. Мне вежливо предложили сесть. Я уселся с громадным чувством облегчения, бросив прощальный взгляд на моего провожатого — где я мог видеть его прежде?
Какой контраст по сравнению с мучениями прошлой ночи! Бросилась в глаза громадная разница: уважение к личности. Мне подумалось: посади они меня сейчас на американское судно, я безропотно воспринял бы свою судьбу. Его речь была внутренне организованна. Он не сказал ничего непонятного, ничего оскорбительного, недоброжелательного или непристойного. Он говорил на своем родном языке, и в нем чувствовалась форма, внутренняя форма, вытекающая из глубокого знания жизни. Такая ясность было тем более поразительна, что вокруг царил хаос. Этот внешний бардак, окружавший его, казался нелепым. Но в то же время он не был нелеп, потому что то, что порождало этот бардак, исходило от человека, от человеческих слабостей, человеческих ошибок. В этом кавардаке чувствуешь себя легко и свободно, ибо это настоящий французский кавардак. После нескольких беглых, формальных вопросов я окончательно успокоился. До сих пор не имея ни малейшего представления о своей дальнейшей судьбе, я был уверен, что каким бы ни был приговор, он не будет ни взбалмошным, ни злобным. Я молча сидел, наблюдая, как он работает. Казалось, здесь не было ничего, что функционировало бы нормально: ручка, промокательная бумага, чернила, линейка. Казалось, он только-только открыл свой офис, и я у него — первый клиент. В действительности же через него прошли тысячи таких, как я, тысячи, поэтому он не слишком беспокоился, когда дела шли не совсем гладко. Он четко усвоил, что главное — .правильно все записать в соответствующую книгу. В нужных местах поставить соответствующие печати и штампы, необходимые для того, чтобы придать делу законность, и выполнить прочие общепринятые формальности. Кто я такой? Чем занимаюсь? Ca ne me reqarde рas! Я буквально слышал, как он проговаривает все это про себя. Он задал мне всего три вопроса. Где родился? Где проживаю в Париже? Давно ли живу во Франции? Из моих ответов он составил прекрасное небольшое досье имени меня, в конце которого поставил в меру витиеватую подпись с положенным количеством завитушек, затем скрепил это прозаическим штампом с нужной печатью. Такова была его работа, и он добросовестно исполнял ее.
Надо признать, он довольно долго провозился с моим делом. Но на этот раз время работало на меня. Я мог торчать тут хоть до самого утра, если это было необходимо. Я чувствовал, что он трудится на мое благо, на благо французов, что наши интересы совпадают, потому что мы оба — разумные интеллигентные люди, и к чему нам доставлять другу другу неприятности. Таких людей французы называют quelconque, что совсем не то же самое, что Никто в Англии, потому что мистер Любой или мистер Каждый во Франции совсем не то, что мистер Никто в Англии или Америке. Ouelconque — не Никто во Франции. Он — такой же, как и все, просто его история, его традиции, его жизненный путь делают его чем-то большим, чем Некто в других странах. Как и этот терпеливый маленький человечек, эти люди зачастую так себе одеты, у них потертый вид… и подчас… что греха таить… от них дурно пахнет. Они не блещут чистотой, зато знают свое дело, а это, согласитесь, не так уж и мало.
Как я уже сказал, ему потребовалось немало времени, прежде чем он занес в свои книги все данные. Нужно было подложить копирку, оторвать бланки квитанций, наклеить наклейки и так далее. Чтобы не точить новый карандаш, в корпус ручки вставлялся очередной карандашной огрызок, затем куда-то запропастились ножницы, завалившиеся, как оказалось, в корзину для бумаг, налить свежих чернил, достать новую промокашку, нужно было сделать массу вещей… В довершение всего в последний момент обнаружилось, что моя французская виза просрочена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10