Образовалось два ожесточённых лагеря. Церковная партия, которую мы назовём партией писсуарофобов, возглавлялась нотариусом Жиродо и Жюстиной Пюте и пользовалась высоким покровительством баронессы Альфонсины де Куртебиш. В партии писсуарофилов блистали Тафардель, Босолей, Мурай, Бабетта Манапу и другие. Писсуарофилам покровительствовал Бартелеми Пьешю, который предоставил им свободу действия и вмешивался в игру только в особо важных случаях. В лагере Филов можно было увидеть супругов Торбайон и супругов Туминьон. Их убеждения в данном случае диктовались коммерческими интересами: выходя из писсуара, горожане охотно заглядывали в гостиницу Торбайона и «Галери божолез», расположенные у них на пути. Там они оставляли свои деньжата.
Такой человек, как Ансельм Ламолир, примкнул к партии Фобов только из оппозиции к Бартелеми Пьешю. Что касается остальной части населения городка, то их убеждения были обусловлены ролью жены в семье. В домах, где правили жёны, – ситуация столь же частая в Клошмерле, как и во всяком другом месте, – все в основном примыкали к партии церкви. Кроме того, определённый процент составляли колеблющиеся, нейтральные и равнодушные. К ним принадлежала мадемуазель Вузон с почты, интересы которой не были связаны ни с одной, ни с другой партией. Что касается госпожи Фуаш, то она внимательно выслушивала всех, попеременно сочувствуя то правым, то левым. Она ободряюще произносила свои «Ну да, конечно!», но официально не становилась ни на чью сторону. Табак, товар государственной монополии, заставлял её стоять над партиями. Если Филы были хорошими покупателями табака «Скаферлати», то курильщики сигар в основном вербовались в партии Фобов. Баронесса де Куртебиш часто присылала за дорогими сигаретами, которые она покупала целыми коробками для своих гостей. Сигары покупал также нотариус Жиродо.
Олицетворением полнейшего равнодушия был Пуальфар. Его занимали совсем иные вопросы. Последнее время аптекаря неотступно мучила сенная лихорадка. По его лицу меланхолически струилась влага, повисшая унылыми сталактитами на кончике носа. Эта болезнь снова обострила воображение эротомана. Ему удалось отыскать в Лионе ужасающе худую и безобразную девку, проститутку без клиентуры, удивительно подходившую для имитации трупного окоченения. У неё резко выпирали кости таза, живот был впалым от голода, рёбра выступали, как у распятой, мятые морщинистые груди были похожи на два шарика, из которых выпустили воздух. Своему редкостному таланту вызывания замогильных образов аптекарь приготовил максимально выигрышное обрамление. Он снял на узкой улочке квартала Якобинцев тёмный и даже немного смрадный полуподвал, куда стал приходить раз или два в неделю, чтобы совершать положение во гроб. Освещённое двумя тусклыми свечами, обнажённое тело этой особы приобретало восковую бледность и казалось идеально неподвижным. Пуальфар неотрывно глядел на него, предаваясь крайнему сладострастию. Запахи отбросов, проникающие с лестничной клетки, казались аптекарю запахом тления. Никогда ещё ему не удавалось найти более прекрасного экземпляра для своих оригинальных утех. Аптекарь был в таком восторге от мнимого погребения, что назначил своей любовнице месячное жалование. Впрочем, оно было не слишком щедрым, так как аптекарь боялся, что вследствие благосостояния костлявость и безжизненная окраска тела, приводившего его в такой экстаз, могут исчезнуть. Его опасения были беспочвенны. Страшная прожорливость его содержанки должна была возместить ужасы двадцатипятилетней нищеты. Пища, брошенная в пропасть голодного прошлого, нисколько не увеличивала беднягу в весе. Способность набивать желудок не жирея сделала её бесценной для Пуальфара, посвящавшего ей много времени и слёз. За всё время своего вдовства он никогда ещё не испытывал подобного наслаждения. Целиком отдавшись своей страсти, он совершенно не интересовался событиями, расколовшими городок надвое.
А пока в Клошмерле группировались антипатии в ожидании часа, когда можно будет ринуться в бой, маленькая Роза Бивак преспокойно носила свой юный живот. Он уже начинал заостряться самым наглым образом и своим видом оскорблял высокие принципы, ибо в нём беззаконно созревал маленький житель Клошмерля. Люди не знали, как его окрестят: Биваком, Бродекеном или именем какого-нибудь третьего плута, которого весенние ночи втравили в эту запутанную историю. Само собой разумеется, злые языки трудились вовсю, безмерно преувеличивая прегрешения бедняжки. Все эти грязные толки возмущали Эрнеста Тафарделя, который был человеком великодушным, несмотря на все свои смешные качества. Он был сторонником абсолютной свободы и однажды, встретив на улице юную грешницу, обратился к ней со своим обычным красноречием:
– Надо думать, малютка, что ваше незаконное дитя не княжеского происхождения. Вам следовало бы выбрать ему родителя, которого родовой герб опоясывал бы, как дорогую сигару. Тогда ваше чрево было бы почитаемо, а плод его многославен.
Смысл этих ободряющих речей ускользнул от понимания Розы Бивак, у которой было простое сердце, плодородное лоно и крепкий, безотказный организм. Роза Бивак не особенно страдала оттого, что лишилась банта дочери Пресвятой Марии. Эта желторотая дурочка выглядела трогательно в своей беременности. У неё был завидный цвет лица, и трудно было смотреть без улыбки одобрения на её близкое материнство. И этот расцвет менее всего прощали ей благонравные женщины Клошмерля. Но Роза Бивак не замечала ненависти, потому что сама не знала этого чувства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116