Утром третьего дня он собрался и уехал, никому ничего не объясняя и не обещая ничего.
Приехал только теперь – перед отправкой в Румынию, и сам толком не знал, зачем.
Нет, у него не было никакого предчувствия, никаких мыслей, о том, что должен увидеть… коснуться… навестить… потому что может быть, в последний раз… Он не собирался умирать. Просто перед поездкой всем дали отпуск, и все – ну, почти все – разъехались по домам.
И он тоже поехал.
Барбара просила его остаться в Берлине, провести последние дни перед долгой разлукой, с ней, но, честно, говоря, общество милой девушки было не так уж увлекательно для Вильфреда, чтобы находиться с ней целыми днями. Раз, два, ну, может быть, три в неделю, по вечерам, чтобы только вкусно покушать (готовила Барбара великолепно) и в койку, а потом сказать "дела, дела!" и исчезнуть. Не больше. Иначе просто с ума сойдешь от скуки.
И он сказал, что ему нужно повидать отца. Просто необходимо! А она, конечно, отпустила его, потому что сама обожала мамочку с папочкой и вообще считала, что родителей надо чтить.
… Экономка отца готовила потрясающе вкусно, должно быть намеренно старалась угодить Вильфреду, добиться от него расположения и благожелательности к своей особе.
– Что-нибудь еще, Вилли?… Достаточно ли мяса?… Может быть еще кусок пирога?…
Она была совсем не похожа на маму.
Она была очень похожа на одну из любовниц отца, ту, которую Вильфреду довелось увидеть однажды – на фрау Маргарет. Такая же полная, цветущая, розовощекая. Интересно, если папочку тянет на таких – почему он женился на маме? На худенькой, маленькой, всегда бледной и как будто даже прозрачной?
Почему? Какое печальное событие связало их – столь разных? Ведь они никогда не любили друг друга! Не любили… однако жили вместе много лет и даже почти не ссорились. У мамы был Вилли, а у папы были разнообразные фрау. Их интересы ни в чем не пересекались, наверное потому у них и не было поводов для ссор.
"Давай уйдем от него, мама! – плакал маленький Вилли, – Давай переедем в другой город, пожалуйста!"
Но мама только пожимала плечами.
"Нам не на что будет жить, Вильфред", – говорила она.
Она никогда не спрашивала, почему Вилли плачет, почему он хочет уехать от отца, уехать из города. Она никогда не интересовалась, почему у Вилли нет друзей!
Наверное, не хотела ничего знать. Не хотела понапрасну расстраиваться, потому что и в самом деле ничего не могла изменить. Не могла – и не хотела.
Она плыла по течению, как маленькая рыбка – столь маленькая и тоненькая рыбка, что у нее даже не было причин прятаться и оглядываться по сторонам, не страшно, что кто-нибудь съест, ее просто не заметят.
Мама никогда не работала, она проводила дни за домашними хлопотами, вязала Вилли свитера, готовила ему обеды и стирала его рубашки – Вилли каждый день ходил в школу в свежей – а еще она читала, читала, читала. Читала все подряд, что только попадалось ей под руку, и потом вечерами рассказывала сыну странные и жутковатые истории, где всегда была она, был он, и никогда не было отца, как никогда не было и маленького полинявшего домика за зеленым забором, и унылого городишки, а были замки, рыцари, войны… и что-то еще совершенно непонятное.
Вилли всегда терпеливо слушал мамины истории, ему было жаль ее до слез, и было страшно совершенно пустых, устремленных куда-то вглубь себя, огромных темных глаз.
"Только бы она не ушла навсегда! – молился Вилли про себя, – Пусть она вернется! Пусть она только вернется! Если она так и останется там – я, наверное, умру".
А мама, должно быть, осталась бы ТАМ с большим удовольствием, но почему-то не получалось так легко и красиво сойти с ума.
Мама возвращалась – в ее глазах появлялся свет, она улыбалась, целовала Вилли, и желала ему спокойной ночи. Вилли вздыхал облегченно и засыпал счастливым.
Мама вернулась! Мама всегда возвращается! Значит все хорошо… хорошо… хорошо…
Отец приходил поздно. Иногда он вваливался в комнату Вилли среди ночи и будил его тем, что сдергивал с него одеяло.
"Посмотрим, что ты делаешь там под одеялом, маленький засранец, – хихикал он, – Ну, что ты там делаешь?"
Папочке было весело, он пах чем-то сладким, он был возбужден и глаза его сияли.
"А знаешь, где я был, Вилли? Я был с потрясающей девкой! Такой девахой, у-у, пальчики оближешь! Не чета твоей мамочке, мороженной курице…"
Он описывал в подробностях и весьма даже складно все, что проделывал с той "потрясающей девахой", должно быть, полагая, что сыну нравиться его слушать, что того возбуждают его рассказы, пробуждают сладкие фантазии, а Вилли тошнило до спазмов в желудке и хотелось ударить отца чем-нибудь тяжелым, да так, чтобы папочка больше не встал. Никогда!
Но он слушал, и улыбался вымученно, считая про себя до ста и обратно, чтобы слушать – и не слышать, терпеливо дожидаясь, пока отец не устанет и не уйдет спать.
… Вильфред жевал подсунутый заботливой экономкой кусок нежнейшего черничного пирога, смотрел в окно и думал о том, что больше никогда не приедет в этот дом. Что это окно, эти клумбы и этот зеленый забор он не увидит больше никогда.
Так случается порой – как будто предчувствие кольнет вдруг сердце, нет, не болью, только печалью… а может быть, облегчением. Не было никакой печали в сердце уезжающего в Румынию Вильфреда, в сердце были покой и безразличие ко всему, что творилось сейчас вокруг него. Он как будто видел сон, зная, что это сон. Как будто невольно оказался случайным свидетелем крохотного отрезка из жизни совершенно чужих ему людей.
"Зайти что ли к Эльзе? – думал Вильфред, глядя в окно, – В последний раз… Такая потрясающая деваха, у-у, пальчики оближешь".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136