Она уже тогда была мертвая.
А вот зимой мы на лыжах не ходили. Зимой мы вообще никуда не ходили,
разве что изредка я выбегал за едой и возвращался с фиолетовыми губами и
носом цвета ватмана. Зимой на улицах холодно и почти безопасно, не
встретишь даже адаптанта - сидят, надо полагать, по норам, берегут до
летнего сезона свое краденое оружие и повышенную любовь к двуногим
прямоходящим, жрут то, что удалось добыть в пустых квартирах, дрыхнут,
гадят и совокупляются в свое удовольствие. Зимой я переехал к Дарье,
потому что в моем доме замерзли трубы, и грех сказать, что это была плохая
зима. В институте я маячил от случая к случаю - впрочем, с декабря по март
там и не намечалось особенных трудовых свершений: летние каникулы теперь
безжалостно урезаны в пользу зимних. Ввиду стихии.
Тут я обнаружил, что никуда уже не иду, а стою в сугробе и прочно в
нем завяз. Пришлось выдирать ноги, выбираться на твердое место и нудно
топать, отряхивая ботинки. Конечно, снег проник вовнутрь и теперь противно
таял, пропитывая носки. Кроме как доводить человека до простуды, ничего
другого он не умеет. Умник, обругал я себя. Ты еще вспомни, как по грибы
ходил. По чернушки-волнушки. А как еще успел - хорошо, ребята уговорили -
махнуть напоследок в Карелию и как байдарку колотило и ломало на порогах,
вспомнить не хочешь ли?.. А по берегам порогов уже лежал и не собирался
таять цепкий крупчатый снег, и было пусто, как в яме, вообще в том походе
было что-то траурное, река остывала буквально на глазах, к утру тихие
плесы схватывало тонким звенящим ледком, и мы ломали лед веслами и
двигались медленно, сосредоточенно, стараясь оберечь байдарку от ранений
лезвиями ледяных кромок...
Теперь она сгнила, эта байдарка.
Ближе к учебному корпусу снег растоптали в кисель. Здесь толклась
небольшая толпа, она задерживалась, обтекая колонны, и тремя струями
вливалась в главный вход. Это была осмысленная, векторная толпа, с
умеренной составляющей броуновского движения. Люблю такую. Роились
студенты потока один, существа знакомые и в целом безопасные - сам
когда-то был примерно таким же, а теперь вот читаю им электротехнику. Что
до прочих человекообразных с потоков два-А и два-Б - особенно два-Б, - то
орда этих дубоцефалов выглядит куда хуже. Фауна. Но она появится чуть
позже и не в этом крыле здания - потоки мудро разделены во времени и
пространстве. Это правильно.
Оставалось еще минут пятнадцать. Я торопливо разделся в гардеробе для
преподавателей и заспешил по коридору. Зря, конечно: спешащий у нас всегда
неправ и подозрителен, следовательно, рискует нарваться. Разумеется, тут
же какой-то самодовольный жлоб из внутреннего патруля пресек мою прыть и
не захотел верить протянутому пропуску, после чего я сначала нетерпеливо
объяснял, кто я такой, а потом вышел из себя и, кратко объяснив ему, кто
такой он, был все же отпущен с миром, но в настроении хуже некуда.
Ублажать служебное рвение жлобов - дело препротивное, хотя, я знаю,
находятся люди, испытывающие от этого занятия мазохистское удовольствие.
Но это не по мне. Куда ни плюнь - либо жлоб, либо дубоцефал-толстолобик,
хорошо еще, что в институте нет адаптантов, по крайней мере теоретически.
А вот где люди, хотелось бы знать? Люди-то где?
Дверь в наш деканат визжит, как жертва вивисекции. Люди были здесь.
На визг повернули головы сразу трое: юный толстый секретарь из недоученных
разгильдяев с протекцией, унылый Вацек Юшкевич с нашей кафедры
электрических машин и надменная Алла Хамзеевна, мастер подлежащих и
сказуемых с кафедры русского членораздельного для дубоцефалов. За дверью в
кабинет декана кричали в два голоса - Сельсин разносил в атомы какого-то
неподатливого. Это он умеет. Секретарь, соря на бумаги, ел бутерброд и с
интересом прислушивался. Алла Хамзеевна сидела мумией - плоская спина в
трех сантиметрах от спинки стула и идеально ей параллельна. Вацек с
покорной тоской в глазах слонялся из угла в угол.
Я поздоровался со всеми, а с Вацеком - за руку. Вацек никогда не
подает руки первым, это приходится делать мне. Секретарь что-то промямлил
сквозь бутерброд, я не понял что. Алла Хамзеевна сурово поджала губы. Она
меня не любит, и есть причина. Это она так считает. Никак не может
простить, что моих родителей отправили на Юг раньше ее припадочного зятя,
хотя по ее заслугам, в чем она глубоко убеждена, следовало бы наоборот,
причем вне всякой очереди. Но вне очереди пошел я, и ей это сугубо не все
равно. Вацеку вот все равно, а ей не все равно. Бывают такие люди.
- Сельсин у себя? - спросил я.
Алла Хамзеевна сделала вид, что не слышит.
Сельсин - прозвище и сущность нашего декана. Я имею в виду
сельсин-датчик. Это не фамилия, а несложный электромеханический прибор.
Если ось сельсина-датчика повернется на некоторый угол, на тот же угол
волей-неволей должна повернуться ось связанного с ним кабелем
сельсина-приемника. В общем, все как у людей.
- У себя, - нерадостно сообщил Вацек. - Только он, по-моему, занят.
Крик за дверью усилился. Теперь орал один Сельсин, орал за двоих, а
его оппонент только вякал с последней линии обороны. Сельсин его дожмет,
вольтерьянца.
- Как думаешь, это надолго?
Вацек только пожал плечами. Будто поежился. Вид у него был самый
несчастный. Вольтерьянец за дверью вдруг страшно заорал: "Я вам так не
позволю!.." Позволит он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12