баки с проседью, нездоровые темные мешки под глазами, подбородок и шея покрыты сыпью, словно значками на карте. В то же время удивительна в нем была эта взволнованность, жизненная сила, будто извлеченная из него предельным напряжением до последней капли. Несколько мгновений Бехайм смотрел на него как зачарованный. Но вскоре ему снова стало противно, и он швырнул свою жертву в стену, головой вперед. Послышался хруст размозженного черепа. Бехайм почувствовал, как в воздухе вдруг повисла пустота смерти, словно пробили тоннель в иное измерение, откуда донесся тихий рокот, а потом сквозь образовавшуюся брешь холодным потоком поползла тишина. Как пепел, развеиваемый знойным ветром, его кожи коснулось едва различимое трепетание рассеивающейся энергии того, что навсегда уходит со смертью: каких-то второстепенных оттенков мыслящего «я», последних клочков содержимого памяти, излишков багажа человеческой жизни.
Остальные оцепенели, все, как один, в ужасе глядя на своего товарища, в последних муках корчившегося на каменном полу, по которому из его проломленной головы широко разливалась темная лужа крови. Но вот, очнувшись, они отпрянули, сбились теснее, повернулись к стенам, полезли на них, стараясь уйти, взбираясь на плечи друг другу, выискивая трещины, толкались, как стадо скота, тыкались в разные стороны, словно крысы на дне бочки. Заголосила одна баба, за ней другая. Бехайм тоже испустил вопль, отчасти передразнивая их, но и испытывая что-то вроде сочувствия, вторя их верещанию. Один долговязый, со щеками, поросшими седой щетиной, схватил с пола факел, выпавший из рук пузана, но не успел причинить Бехайму никакого вреда – тот вышиб у него факел и заехал кулаком в лицо: три коротких мощных удара превратили физиономию несчастного в сплошное месиво и забрызгали кровью одежду стоявших рядом. Он продолжал держать за плащ бездыханное тело, нелепо повисшее, как труп курицы, которой только что свернули шею. Его правая рука была в крови, как в перчатке, и он выставил ее напоказ, словно это был меч, чтобы они поняли, как тот остр, почувствовали, как тот может сразить их. Он весь дрожал от жажды и ненависти.
В черной комнате с игравшими на стенах отблесками стало тихо. Белые фигуры стенной росписи, казалось, подрагивали в неверном свете. Слышалось лишь потрескивание факелов да тяжелые, скорбные вздохи. Один мужчина заплакал. Влад по-прежнему стоял рядом с Жизелью. Взгляд его метался то влево, то вправо, влажный алый рот был по-дурацки раззявлен, как у шута. Бехайм представил себе, как можно было бы врезаться в их гущу, вырывая сердца, отламывая руки и ноги, раздробляя кости. Но, вспомнив все остальные опасности, грозившие ему, он сумел сдержать себя. Он согнал оставшихся в живых к продольной стене и подошел к Жизели. Когда он с ней заговорил, она открыла глаза, но, его, кажется, не увидела. Он выдернул из стены железный штырь, на котором держались ее кандалы, и подхватил ее. Свободной рукой он взял Влада за грудки и приподнял. Тот пошевелил губами и произнес что-то нечленораздельное, похоже о чем-то умоляя. Он попытался заговорить снова, и на этот раз ему удалось выдавить из себя просьбу о милосердии, как при их первой встрече.
– Милосердие бывает суровым. – Бехайм едва заметно улыбнулся. – Но раз ты настаиваешь, будь по-твоему.
Не отпуская Влада, он положил Жизель на пол, прислонив ее к стене, подальше от остальных. Она была без сознания, дышала с трудом, пульс был неровный. Он отвернулся от нее, и несколько человек опустились на колени, моля его о пощаде. Ему ничего не стоило не обращать на них внимания, но он больше не чувствовал радости от вида валяющихся трупов, его теперь что-то грызло изнутри. Но ему не в чем винить себя. В конце концов, это они надругались над Жизелью и собирались убить его. Он лишь спасал ее и себя.
– Вот этот, – Бехайм тряхнул Влада, и тот взвизгнул, – вот этот пытался уничтожить меня солнцем. Но ему это не удалось. Еще кто-нибудь хочет потягаться со мной?
Все молчали.
– Правильно, – сказал он. – Ибо вы ничего не добьетесь. Из нашего рода я первый, кто не боится ни огня, ни света.
– Не первый, мой господин, – подала голос молодая женщина, стоявшая ближе всех к нему справа.
Симпатичная, подумал он. По-деревенски хорошенькая, лицо доброе, кожа чистая, соломенные волосы. В уголке рта вкраплением черного дерева красовалась родинка. В ней, несмотря на куда более пышные формы и грубоватое лицо, обнаруживалось поразительное сходство с Золотистой. Ему было неприятно, что она старается подольститься, но он не мог не восхититься ее находчивостью и храбростью. Он велел ей выйти вперед, она повиновалась и остановилась совсем рядом с ним. Он спросил, что же она видела.
– Ничего, господин. Сама-то я ничего не видела. Но, говорят, кое-кто вчера выходил из замка, солнце еще высоко стояло. И это был не слуга... Ну, так мне сказали. Из Семьи кто-то.
– Откуда ты знаешь?
– Что он из Семьи? Ну уж в этом-то никто из нас не ошибется.
Девушка смотрела на него блестящими, почти неестественно голубыми глазами. Он почуял необыкновенно сложный аромат ее крови, тоже напомнивший ему Золотистую. В нем проснулся голод. И сильное мужское желание. Он вспомнил, что ее не было среди тех, кто приделал себе железные клыки. Свидетельство в ее пользу. Пока Жизель окончательно не поправится, ему понадобится служанка, и, может быть, эта девушка, сильная духом, непосредственная – как раз то, что нужно.
– Как зовут тебя, дитя мое? – спросил он.
– Паулина.
– Кто тебе это рассказал, Паулина?
Она показала на труп долговязого:
– Он, мой господин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84