ты в абсолютной безопасности. У забора стоят полицейские. На тебя обрушится ненависть, невероятная, невиданная волна антипатии. Тебе нужно пережить этот дикий концерт. Яд должен в конце концов выйти».
Я знал точно: если сыграю плохо, со мной покончено, я попаду в отвал. По крайней мере для национальной сборной.
Мои позиции там и без того были ненадежными. Юпп Дерваль уже попытался однажды выставить меня из команды. Он заявил Бернда Франке, второго вратаря, на один из матчей в Мюнхене. Бернд повел себя очень честно, заявив: «Мне не заменить Тони. Он есть и остается лучшим. Мне 32, это значит: скоро на пенсию, финиш…»
Дерваль сдался. Только после этой игры в Мюнхене он стал поддерживать меня. В Страсбурге он выглядел нервным и боязливым. Даже не мог выдавить из себя улыбку.
Другие игроки старались продемонстрировать свою солидарность со мной. Все у тебя будет в порядке, – уверяли они.
Переодевание. Стадион гудел, как растревоженное осиное гнездо. На разминку я должен был выйти с Хорстом Кёппелем на целых полчаса раньше других игроков.
Десятиступенчатая лестница наверх, точно в середине стадиона. Уже видно стоящих повсюду полицейских в голубых униформах с длинными дубинками.
Я все еще стою внизу, оглядываюсь и глотаю воздух.
Мне нужно идти.
– Куда именно мы направимся? – спрашивает Хорст Кёппель.
– Туда, где концерт будет самым ужасным, – отвечаю я ему почти в трансе.
Мне хотелось наконец оставить позади себя самое страшное. Добиться ради себя и команды, чтобы публика выплеснула эмоции и разрядилась. Итак, вперед из темноты лестницы на яркий свет вверху. Я поднимаюсь. Крики, рев. Шумахер – единственный игрок на поле. Ни одного француза, ни одного другого немца, только «севильский монстр».
Не будь ограды и полиции, они наверняка разорвали бы меня в клочки.
Я побежал к средней линии и оттуда к своим воротам. Град яиц, картофелин, яблок, камней встретил меня. Свист стал пронзительным, как сирена пожарных. Воздух вибрировал. На поле летели новые и новые предметы.
Я мог бы, пожалуй, тут же открыть консервную фабрику: овощей прилетало все больше, попадались консервные банки и бутылки. Я продолжал свой бег по диагонали в направлении к воротам. Всегда пробегаю шесть-восемь раз поле в длину, прежде чем начать гимнастику в центральном круге. На этот раз тоже.
Иду в ворота. Публика, фоторепортеры, телекамеры, журналисты за спиной. Ужаснее тухлых яиц, попавших мне в поясницу, ощущение сверлящих взглядов прессы.
Разминаюсь. Хорст Кёппель пытается знаками успокоить публику. В ответ она ревет еще яростнее.
– Это просто невероятно, – кричит Кёппель. – Быть может, нам лучше убраться подобру-поздорову?
– Ни в коем случае, – рычу я. – Если сейчас уйду, значит, я паршивый трус.
Я был убежден: если они уймутся, севильская история будет позади. Я должен был пройти через это.
Наконец появились остальные игроки. Трибуны слегка притихли. Игра могла начинаться. Я чувствовал себя в прекрасной физической форме, был предельно собран. Хотел доказать, что прежде всего я очень хороший вратарь. И я играл хорошо. Первый бросок последовал уже через пять минут, потом было множество возможностей играть на выходах.
Во время одного из этих выходов после углового на меня набежал Баттистон. Мы посмотрели друг на друга и обменялись дружескими хлопками. Мы знали, почему это сделали. Ему наверняка было неприятно то, что французская публика все еще злопамятствует по поводу Севильи. Мой хлопок означал, что я понял его.
Один тайм позади. От 45 тысяч неистовствовавших осталось тысяч 20, остальные даже аплодируют наиболее удачным броскам.
На второй тайм я вышел на поле вместе с другими игроками. Появляться одному было бы уже чересчур.
Каждый раз, забирая мяч, я чувствовал, что публика готова наградить меня аплодисментами. После двух часов – ведь я появился на поле за полчаса до игры – наступил поворот, который мы предвидели: из 45 тысяч бушующих болельщиков, настроенных ко мне крайне враждебно, к концу игры осталась группа тысяч в пять. Другие признали мою игру. К счастью, французы победили 1:0, забив мяч неотразимым ударом.
Рюдигер предсказал, что только отличной игрой, абсолютной концентрацией на футбол можно было преодолеть кризис.
На пути в раздевалку Патрик Баттистон присоединился к нам. Демонстративно он пожал мне руку, поздравил с отличной игрой и предложил обменяться майками. «Только не на поле, – условились мы. – Это выглядело бы показухой. В раздевалке, да?»
Несколько минут спустя – обмен майками, прекрасный миг для меня. Чуть в стороне за сценой наблюдал Рюдигер. Мы обнялись.
Я знаю, что это был очень важный момент моего сотрудничества с Рюдигером Шмитцем. Хотя наша команда проиграла 0:1, я, пусть поймут меня читатели, одержал в нем настоящую победу.
На следующий день как французская, так и западногерманская пресса расточала похвалы. О происшествии с Баттистоном не упоминали.
Это было удивительно, чудесно, неповторимо.
И только одна-единственная газета придерживалась иного мнения, чем все остальные, – «Вельт ам Зоннтаг». Комментарий был написан ядовитым пером некоего герра Гольца, говорят, лучшего друга Карла-Хайнца Румменигге. С этим журналистом я ни разу и словом не перебросился. Но уже на протяжении ряда лет он судит обо мне. Потрясающе. И после Страсбурга все повторилось. Шумахер должен уступить свое место Бурденски – писал он.
И это называется справедливой игрой.

Румменигге: в одиночку против «мафии»

Роскошные апартаменты в «Ла Мансьон Галинда», безукоризненно четкая организация всего и в дополнение к этому глава делегации Эгидиус Браун, который сумел стать каждому из нас другом или отцом, – в зависимости от потребности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53