Но она, моя заповедная Анна, мой деревенский ангел, она отдалилась от меня и живет теперь где-то высоко-высоко среди лун, иных светил и птиц небесных. Так стало мне казаться. То есть я могу потрогать ее рукой, как твой глухонемой мальчик свою Жирную Хромосому, но ее нет со мной. Говорят, что тот, кто не строил храма, не знал искушений. Она ушла из выморочной школы, где уже больше года не платили даже мизерного жалованья. Все свое время отдавала занятиям с детьми на дому, хлопотам о храме да молодому вдовцу о.Христодулу – своему духовнику, которого назначили сюда вместо старенького отца Глеба. Она с диковинным для моего понимания постоянством исповедовалась ему, а это значит, что она не оставляла мне ничего, кроме усталого тела. Не терплю я усталых женских тел. Мне не кажется благим делом любовное истязание усталого тела. И не выдержал я, и воспринял Анну не как дар Божий, а, похоже, как реванш за бессмысленную жизнь до нее. Увы – реваншизм ведет к зеро. Это я нынче просветился, а полгода тому я закатил Анне страстный монолог. Навязал лыка, похожего на бред ревности. Заболел старостью.
– Ты ревнуешь, но он же священник! – сказала она с большим терпением. – Может быть, у тебя жар?
О, погоня за уходящим поездом жизни! О, Хасбулат на обезножевшем скакуне! А он, бес-то, меня и давай крутить. И давай пускать серный дым на святые иконы. Во мне помутилось, померкло выстраданное: вне веры православной не может быть ничего, кроме пустоты. Там – черный, как в угольном штреке, тупик. То есть во мне нарушилось обретенное в тяжелой дороге соотношение вечной борьбы двух начал человеческой природы: духовного, данного людям Богом, и телесного, данного дьяволом. Вся чернота, вся муть изверглась из меня, но не иссякала.
– То, что он священник, отнюдь не значит, что он не мужчина и не жеребец! – кричал я, презренный. Но ведь так оно и есть? Он ведь не монах, да и монахов бывает отчитывают.
Она с отчуждением смотрела на меня и не искала слов:
– Он вдовец, он схоронил молодую жену! Ты не знаешь разве, что священнику не положено жениться дважды и что жениться он может только на девственнице?
– Мало ли что людям нельзя делать, но делают же! Делают, да еще как! И что: для этого обязательно жениться надо? – высказывал я свои прямые, как дышло, доводы.
– Какой бред! – помолчав, выразительно сказала Анна. – Так ты мне Бог знает что внушить можешь! Тебе не стыдно? Я не знала тебя таким…
– Так знай же! Знай! – ревел я, и будь у меня под рукой ружье, я бы, грешный, застрелился. – Я тоже не знал тебя такой! И я хотел бы, чтобы ты чаще бывала дома! – Будь у меня под рукой штык – вспорол бы все брачные перины, а пух развеял бы по степному ветру. А надо было говорить: прости, милая – так гнет меня предчувствие телесного краха…
Ни ружья, ни штыка не было. Тогда, приравняв к штыку перо, я написал гневное письмо ее духовнику о. Христодулу.

11

Вот приблизительный его текст:

«Здравствуйте, батюшка. Благословите. Вы знаете, что мне тяжело ходить пешком, и потому, надеюсь, Вы правильно поймете мое обращение к письму, а не к очному объяснению. Как писатель, я хотел бы прояснить для себя Вашу позицию по одному из насущных вопросов из сферы супружеских взаимоотношений двух православных людей, моих знакомых. Он – достаточно известный и уже немолодой литератор, сочинитель песен под гитару. Человек он не то чтобы умный, но тонкий и проницательный: Не очень умный, но супруг (назовем его П.) все больше и больше влюблялся в свою разумную супругу (назовем ее А.), радуясь воле небес и тому, что жизнь обрела наконец ясность и высокий смысл. А однажды А. и П. решили построить православный храм на цветущем поле. Они светло и горячо взялись за дело. И дело пошло. Да вот беда: чтобы хоть как-то содержать семью и дать неработающей своей супруге заниматься строительством храма, П. должен был непрерывно прирабатывать, зарабатывать, отъезжать в далекие города с концертами и лекциями. Потом он стал прилично зарабатывать, читая Псалтирь под покойными. И, возвращаясь усталый домой, наш писатель – человек не очень умный, но одаренный тонкими эмоциями и художнической сверхпроницательностью, встречаем был едва уловимой для стороннего взгляда остудой и охладой. Он отрывался на многие сотни и тысячи километров от дома, чтобы вернуться туда с вечными чувствами фронтовичка. И нетрудно, батюшка, наверное, вообразить себе душевное смятение этого бедолаги-фронтовичка, когда он рассчитывает на естественную супружескую близость, а в ответ слышит от своей Пенелопы: «Сегодня нельзя, сегодня среда, милый!» Или: «Нельзя, Одиссеюшка, – пост-с!» «Ах, Боже ты мой Боже, какая святость! – думает фронтовичек в умилении чувств. – Ничего, переждем…»
Но кончается пост – начинаются регулы, кончаются регулы – начинается среда. В четверг – она устала. В пятницу – далее, по неразмыкаемому кругу. Фронтовичок – опять на войну. У него уж и ноги не ходят, и нервы, и сомнения, и страдания неразделенной любви. Вернется: где моя валерьянка, моя маун-трава? Он видит – остуда, охлада. Пропасть между супругами ширится и острозубится. Вещи, которые ему по-своему до́роги, раскиданы в полном небрежении, на рабочем столе – черт ногу сломит, а уж про обеденный – помолчим. Какой там! Супруга ведь строит храм! Он, П., уже вроде бы и не при деле. И он уже пишет мне, как я – Вам. Мол:
«Я прихожу домой после большого житейского отвращения. Говорю жене: может, постелишь постель, как в песне поется? Она: «Среда-а-а! Пя-а-тница-а!» Вот она, любовь лоха! Не проще ли сказать: «Так, баба, шабаш! У тебя пятница, а у меня был трудный день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81