Когда он подошел к толпе, было так тихо, что он слышал собственное дыхание. Женщина стояла на коленях, наклонясь вперед, поперек бревна. Под коленями у женщины лежала палка, привязанная за оба конца к колышкам. Это чтобы она не могла ни подняться, ни вывернуться. Адам увидел, что чулки её сползли ниже колен. Это были старые шерстяные чулки, порванные, заштопанные и порванные вновь. Они неряшливо перекрутились на худых ногах. Старые армейские ботинки казались ей сильно велики. Они были косолапо вывернуты внутрь.
- Здоровая жопа-то, - шепнул человек, - для таких ножек.
Никто ему не ответил.
Одежда женщины была задрана, подол платья накрыл её с головой. Около неё сидели на корточках двое солдат. Они крепко держали её за запястья, каждому - по запястью.
Сбоку стоял подтянутый лейтенант. Рядом - рядовой с плетью в руке.
Адам чувствовал, что смотрит на ботинки женщины. Он подумал, что если он жестко зафиксирует взгляд на этих ботинках, с ним не случится ничего страшного. Но смотреть на ботинки было слишком больно. Если бы они ещё не были так косолапо подвернуты внутрь, тогда было бы легче. Нет, не мог он этого вынести, не мог смотреть на ботинки.
Он внимательно оглядел лица других мужчин. Они все смотрели на женщину, некоторые жадно и напряженно, некоторые со сдержанной отчужденностью, некоторые с идиотической ухмылкой, с мокрыми губами. Они были все разные, эти солдатские лица, но глаза у всех были прикованы к тому месту, на которое он, Адам Розенцвейг, взглянуть не осмеливался.
Вдруг он услышал свист и удар плети. Крика пришлось ждать, кажется, целую вечность. Он думал, что задохнется, пока дождется. Но он дождался.
Когда раздался крик, он закрыл глаза, и подумал, что только человек, обладающий совершенно фантастической невинностью, имеет право после этого взирать на мир.
Он открыл глаза и взглянул на лица мужчин. Они смотрели и ждали. Они все, подумал он, обладают невинностью, какой у него никогда не будет. Их невинность глубже любого преступления, которое они когда-либо совершали или совершат.
Потом он снова услышал плеть, и глаза его против воли снова оказались закрытыми.
- Ишь, старается, - шепнул кто-то, - до мяса достал.
Он не смотрел. Он готов был закрыть и уши, чтобы не слышать крика.
Потом услышал рядом голос:
- Черт бы тебя подрал, а ты что тут делаешь?
Он распахнул глаза. Его охватила паника.
Но сердитый вопрос был обращен вовсе не к нему. Он был обращен к Моису Толбату. Моис стоял за спинами, рот его был приоткрыт, а над его черным лицом нависла красная, вызывающая морда здоровенного мужика.
Мужик схватил Моиса за плечо, толкнул и сказал:
- Пшел... пшел отсюда, ниггер чертов!
Моис в неуверенности отступил, но не ушел.
- У меня такое же право... - начал он.
- Право! - воскликнул здоровенный. - Нет у тебя никакого права, ниггер чертов, стоять тут и глазеть на белую женщину, ты...
- Да пусть стоит, - сказал его флегматичный сосед. - Из-за какой-то старой, дырявой кошелки с ирландским триппером...
- Тебе ли не знать, - хихикнули сбоку.
- Ну и что же, все равно она белая, - сказал здоровенный, но тут снова упала плеть. Солдат дернулся на звук, но слишком поздно, чтобы увидеть, как плеть коснулась плоти. Он снова повернулся к Моису и с двойной обидой в голосе взвизгнул:
- Черт бы тебя подрал, проклятый черномазый, да я тебя...
- Слушай, Лэтем, - сказал другой солдат, - ты тут никто. Да и я тоже. Мы всего лишь кучка грязных, паршивых...
Плеть упала. Но на сей раз здоровенный не заметил, что снова проворонил. Он нагнулся к говорившему и со словами: "Ты, негритянский прихвостень!" ударил его кулаком, и они схватились.
Толпа молчаливо расступилась, и когда дерущиеся откатились в сторону, сомкнулась вновь. Борцы поднимали пыль, пинали и лупцевали друг друга, рычали и выли. Но никто не обращал на них внимания. Плеть вот-вот должна была снова опуститься.
Адам посмотрел на лицо Моиса Толбата. Он увидел расширенные глаза. Увидел, как дергаются уголки губ. Увидел, как он вжал голову и вздрогнул, когда плеть коснулась тела, увидел, как вдруг по-новому заблестели его глаза.
Он стоял там и ненавидел Моиса Толбата.
Он думал: Я не имею права кого-то ненавидеть.
В хижину он вернулся поздно. Он надеялся, что негр уснул, и поэтому начал раздеваться, не зажигая масляной лампы.
Но голос спросил:
- Это ты?
- Да, - сказал Адам и включил свет.
Негр наблюдал за ним, ничего не говоря и - Адам знал - выжидая.
- Старикан-то, - наконец сказал негр, - приходил.
- Да, - сказал Адам, не глядя на него.
- Приходил, - сказал Моис, - но не назвал меня сам знаешь как.
Адам промолчал, с огромным интересом разглядывая пуговицы.
- Зато насчет сегодняшней порки, - сказал негр, - знаешь что?
И когда Адам не ответил, закончил:
- Это подало Старикану идейку. Он говорит, я должен брать стирку. Стирать для солдат, а деньги ему приносить. Говорит, ему нужно больше денег.
- Что ж, - проговорил Адам, чувствуя, как в нем нарастает злорадное удовлетворение, оправдания которому он придумать не смог. - Что ж, повторил он, - ты же работаешь на него, и он волен распоряжаться твоим временем, правильно?
Он аккуратно повесил куртку, осмотрел её, задул лампу, улегся на койку и закрыл глаза.
Спустя некоторое время в темноте раздался голос:
- А я не собираюсь. Не буду ничего стирать. Насрать, что мое время принадлежит ему. Не буду, и все тут!
- Это ваши дела, сами и разбирайтесь, - сказал Адам. - И пожалуйста, помолчи.
Он лежал, стараясь не думать, стараясь держать глаза закрытыми и ничего не знать, не знать ничего такого в этом мире, на что он не отваживается взглянуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70