что он больше не Адам Розенцвейг. Он Кривуля. Кривуля для Моиса Толбата. Кривуля для Джедина Хоксворта. И, без сомнения, Кривуля для всех, с кем он столкнется в этой стране.
Он окинул взглядом лежащую перед ним землю. Она плавно вздымалась и опускалась неспешными волнами, как лениво потягивающееся в истоме тело, и белая дорога вилась по ней, послушно следуя подъемам и спадам. Белый парусиновый верх фургона Джедина Хоксворта только что скрылся за ближним холмом, и теперь с той стороны, снизу, всходил высокий, прожаренный солнцем горб телеги с сеном. Телегу ещё не было видно за пригорком, только пышная золотисто-зеленая громада бесконечно медленно, тяжеловесно вползала в поле зрения Адама. Словно сам холм, выгоревший на солнце холм, сошел с места и двинулся ему навстречу, повинуясь величавой, зрелой магии этой земли.
Затем, не подвластные вечности этой дороги, белые буйволы взошли на вершину, вынырнула телега. Шли буйволы, белые на белой дороге, белая пыль сонно клубилась вокруг колен, пыль, потревоженная их странным, как будто мучительным и неумелым шагом, крупные складки лишней плоти и шкуры под шеями болтались из стороны в сторону. Вблизи глаза их казались почти закрытыми. Повозки поравнялись, потом разошлись.
Когда они сами поднялись на взгорок, Адам увидел луг, отлого бегущий вниз. Около дороги стояли коровы и смотрели без любопытства. За лугом вздымался зеленый холм, роща под ним плыла в пурпурной тени. Солнце клонилось к закату, и свет по долине скользил золотым потоком.
Адам взглянул направо. Здесь лес подступал к дороге вплотную. Из леса выскакивал ручей и бежал рядом с дорогой, лепеча и сверкая под тенью листвы. Листья деревьев по правую руку были слегка припудрены белой пылью. В горячем, недвижном воздухе листья были как веки, готовые сомкнуться. А белая пыль на них - сонный порошок, которого насыпали не жалея. Но ночь ночь никогда не наступит. Время замерло, и жизни вечно теперь дрейфовать в объятьях глубинного сна, сна наяву.
В эту минуту Адам подумал: Мне почти тридцать лет, а я ещё не спал с женщиной.
И с этой мыслью его охватило болезненное желание. Сияние солнца, ослепительный блеск белизны, вероломное бесстыдство зеленой земли и пурпурной тени вскружили ему голову.
Он закрыл глаза и подумал, что если бы он остался в доме Аарона Блауштайна, он бы разбогател, а когда ты богат, тебе все дозволено, ты можешь лежать в мягкой постели в роскошной комнате, пока полуденный летний свет сочится сквозь щели в шторе, и золотые пылинки танцуют в луче, а ты протягиваешь руку и кладешь её на белую вздымающуюся грудь, и больше ничто, ничто не имеет значения.
Нет, имеет, все же смог он сказать себе, когда утихла боль утраты. Он съежился на сиденье пристыженный, как будто сидящий рядом негр видел все его потаенные мысли. И подумал: Я такой, какой есть. Я должен сделать то, что мне надлежит сделать. Господи, помоги.
Глава 7
Джедин Хоксворт был молчуном. Если с ним заговаривали, он медленно наводил на собеседника налитые кровью глаза, как будто взгляд его совершенно случайно забрел в эту сторону, и останавливался на лице говорящего с отрешенностью неузнавания. Произнесенные слова угасали и таяли в воздухе. Само существование собеседника ставилось под сомнение.
Он был высокий, худой, с рыжеватыми волосами, сильно поредевшими, так что проявились ржавые веснушки на крупном черепе, черепе непомерно большом для узких плеч и острого носа. Голубые глаза часто мигали. У него были длинные, блеклые усы, между ними торчал подбородок, который, как и нос, совсем не подходил этому огромному круглому черепу. Адамово яблоко выступало так сильно, что когда он сидел, сгорбившись - поза, характерная для сидения на повозке или пне - шея казалась мучительно заломленной назад невидимым жгутом. Кисти рук неестественно огромные, волосатые, красные, в печеночных веснушках и венозных узлах, из-за их размера запястья казались даже тоньше и слабее, чем были на самом деле. Странно, что ногти на этих грубых руках были всегда аккуратно подрезаны.
Джедин Хоксворт носил простые темные штаны, заправленные в ботинки из воловьей кожи, ботинки громадные, старые, чиненые-перечиненые, послушно повторявшие форму мозолей, шишек на суставах, наростов на пятках и по-мужицки скошенных пальцев. Другими словами, нижняя часть Джедина Хоксворта была приспособлена к монотонной череде дней, наполненных тяжелой и безотрадной работой. Он представлял из себя эдакого кентавра, кентавра, чья звериная половина была сломлена и искалечена грубым трудом, верхняя же заявляла о некоем достоинстве и человеческих устремлениях, даже надежде.
Потому что верхняя половина была одета в видавший виды черный фрак, выцветший и порыжевший, но сама ткань сохранилась в приличном состоянии. В любую погоду он носил под ним жилет с пересекающей его поперек золотой цепочкой - с часами, которые извлекались лишь изредка, когда же извлекались, то стыдливо прятались в большой ладони, ибо были не золотыми, а серебряными, к тому же потускнели от старости. Он носил платок из голубого шелка, завязанный аккуратнейшим образом и заправленный под жилетку.
Платок этот был самой новой вещью на Джедине Хоксворте, и при взгляде на него можно было представить, как всего несколько недель назад обладатель сего стоял перед витриной галантерейщика, устремив взгляд на голубой шелковый платок за стеклом, испытывая мистическое, отчаянное, непреодолимое желание ощутить этот лоскут на своей шее, гадая, какую цену могут за него запросить, пытаясь заглушить укоры благоразумной бережливости и набраться храбрости, чтобы войти в двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70