Меня, вставшего на пути толпы!» Но студентов было не так много, чтобы называть их толпой…
Я, естественно, не мог не сознавать, что подобное искусственное взвинчивание себя было, по существу, бессмысленным. В моем сердце разрасталась тревога, зыбкая, как песок. И временами мне казалось, что я, как острый камень, погружаюсь в этот песок. Моя тревога была также связана с угрозами Митихико Фукасэ.
На следующий день после встречи с Кан Мён Чхи я поклялся себе решиться дать показания парламентской Комиссии по вопросам образования.
Я стану бесстыдным настолько, чтобы дать необходимые показания и о том позоре, который случился со мной.
В телефонном разговоре с Митихико Фукасэ я сказал, что никакой стыд не заставит меня молчать. И теперь еще эта решимость не покинула моего сердца.
Но стоило мне подумать о той минуте, когда придется на глазах всех японцев терпеть показания, которые будет давать Комиссии тот подонок, как меня охватывал жгучий стыд и бешеная злоба, они выводили меня из равновесия.
Тактика Тоёхико Савада в первую половину недели работы Комиссии сводилась к тому, чтобы проблему пережитого мной личного позора превратить в проблему более широкую, более общую; оторвав от плоти отдельной личности, превратить проблему в абстрактную; оторвав от ненависти и злобы отдельной личности, от пережитого отдельной личностью, превратить в общественную. Только это и расковало мою грудь от сжимавших ее тисков напряжения.
Я даже не пытался установить связь с подонком, виновным в моем позоре, сознательно отгоняя воспоминания о пережитом. Когда же позор подавлял меня настолько, что избавиться от него становилось невозможно, я пытался отогнать страх, убеждая себя: «Если его и в самом деле разыщут, это будет моим окончательным избавлением от позора!» Мне представлялось, что он, виновник моего позора, – моя постоянная тревога, моя смерть. И я сам не мог дать себе отчет, действительно ли даже смерть избавит меня от позора.
Я думал, грустно идя по коридору, где чуть ли не осязаемо существовали тупость и непорядочность, по коридору, по которому шествуют политики, по коридору, воскрешающему в памяти камеру пыток в духе второй империи, как сказано в одной из ремарок пьесы толстого, косого француза. «Комиссия приобретет для меня действительное значение только в том случае, если перед всеми выступит он. В тот момент я впервые узнаю, способен ли я вынести самое ужасное. Здесь, как в крупной игре, предсказать невозможно. Весь сжавшись от страха, я буду ждать исхода игры. И до самого конца делать ставки. И ждать в страхе. Когда я предстану перед чужими мне людьми в своем истинном виде, я выключу спрятанный во мне счетчик. И в эту минуту мне станет ясно, что я за человек – капитулирующий под бременем позора или новое чудовище, бесстыдно торжествующее свой триумф. Вот почему наше сражение можно действительно назвать сомнительным – не известно, к чему оно приведет – к победе или поражению. Но если избежать его, то невозможно будет превратить Комиссию в место, где должно выявиться, что я собой представляю».
Когда началась вторая половина заседания Комиссии, воздушный змей моей тревоги, подхваченный порывом ветра, взмыл ввысь и весь вибрировал от напряжения. Наоси Омори и Митихико Фукасэ давали свои показания в пятницу и субботу. Частица моего сознания хотела, чтобы они не давали показаний, но сидевший во мне бес осуждал мое малодушие, беспрерывно вопя, что я должен им отомстить.
Этот маленький, но остроглазый и грустный бес взывал:
«Не слишком ли самонадеянно думать, что можно одержать победу в Комиссии, скрыв пытку, устроенную тем подонком? Ты действительно хочешь отомстить им? Настоящее отмщение – это заставить их осознать, что ты полностью вырвался из очерченного ими круга идеи позора и гордости. Ты не согласен?»
До четверга Комиссии удалось, во всяком случае, доказать, что меня в грузовике привезли в общежитие общеобразовательного отделения. Опрос Наоси Омори и Митихико Фукасэ должен был коснуться сути проблемы: «Ну так как, вы учинили над ним пытку или нет?»
Мы с Тоёхико Савада не могли представить других доказательств, кроме моих собственных показаний. Вы слышали поздно ночью крики этого юноши от боли? Нет! Вы не видели, какими веревками был связан юноша? Нет! Вы не слышали от замешанных в это дело, что юношу подвергли пытке? Нет. Нет. Нет.
Они выстраивали кирпичи ложных показаний, чтобы воздвигнуть из них прочную стену. Это была стена против их врагов – против меня и Тоёхико Савада. Ради этого все они включились в подноску кирпичей. Тоёхико Савада с вздохом сожаления взглянул на выросшую перед ним прочную стену и сказал тихим голосом:
– Неужели у современных студентов нет никаких моральных устоев? У студентов закосневшее представление о гнусности политиков, но нам, чтобы научиться вашему искусству так хладнокровно лгать, требуется целая жизнь. А вот вы лжете не задумываясь, легко, точно сосете леденец, и при этом у вас чистые, честные глаза, абсолютно невинные лица. Вы лжете, не испытывая ни малейших угрызений совести, с ангельской беззаботностью. Даже детектор лжи не уловит самого крохотного отклонения в вашей нервной системе. Как вам удается так складно лгать? Неужели вы действительно верите в справедливость всего, что делают эти «левые» экстремисты? Если так, то, по-видимому, потому, что в Японии эти «левые» никогда не стояли у власти, да и в будущем никогда ее не получат.
Потом Тоёхико Савада, воспользовавшись общей растерянностью, сверкнул неподвижными, как у покойника, глазами и сказал, обращаясь ко мне:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123