ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
В интернате, в академии, в гарнизонах Испании и Африки, где майор Галас служил с двадцати лет, он видел, как другие делают себе поблажки, которые сам он никогда себе не позволял. Майор Галас пил очень мало, курил по пять-шесть сигарет в день и всегда в уединении, в собственной комнате – не потому, что боялся вызвать в других подозрение в своей слабости, а из-за того, что табак одурманивал его и ему казалось, что позволить себе забыться можно лишь в одиночестве. Начальник гарнизона, полковник Бильбао, бывший товарищем его отца, постоянно советовал ему подыскать дом в Махине: он не мог оставаться в комнате в офицерском корпусе, больше походившей на келью монаха, и чтобы не быть одному, ему следовало привезти поскорее своих жену и ребенка, особенно учитывая, что она беременна. У полковника Бильбао были седые вьющиеся волосы, вытянутая вперед, как у настороженной птицы, шея и фиолетовое от коньяка и бессмысленное от бессонницы лицо. Его кабинет находился в южной башне, под площадкой прожекторов, и свет в окнах, выходивших на долину и двор казармы, горел всю ночь. В пять-шесть утра он дремал в своем кресле из резного древа, в расстегнутом кителе, со струйкой слюны, свисающей с нижней губы – толстой и красной на таком бледном лице, как рваная рана. Его ординарец стучал в дверь майора Галаса и просил его от имени полковника, чтобы он соблаговолил прийти в кабинет. «Галас, не будь вы столь любезны, чтобы составлять мне компанию в этот час, я бы давно застрелился».
В ту июльскую ночь, когда полковник Бильбао покончил с собой, он, как всегда, казался дремлющим в кресле в расстегнутом кителе и с опущенной на грудь головой, но струйка слюны, свисавшая из его рта, была красной и обильной и оставила пятна на листе бумаги с эмблемой гарнизона, где он написал лишь название города и дату. У полковника Бильбао была в Мадриде разведенная дочь, которую он считал погрязшей в политическом активизме и разврате, и никчемный сын, ненавидимый им зато, что в тридцать лет был всего лишь сержантом без будущего и призвания. Полковник Бильбао посвящал часть бессонных ночей написанию гневных писем своим детям и не всегда разрывал их на рассвете. Сидя напротив него, майор Галас пил кофе, отхлебывал маленькими глотками бренди и молча слушал. «Галас, знаете для чего нам дети? Чтобы наши ошибки жили дольше, чем мы сами».
Он погасил свет в ванной, осторожно закрыл дверь и оделся с той же тщательностью, с какой надевал военную форму и готовился к торжественному параду. Чистая рубашка, сложенная дочерью и убранная в ящик, жилет, пиджак с маленьким гербом университета в петлице, бабочка, шляпа. По утрам было уже холодно, но майор Галас отказался от пальто как от недостойной уступки старости. Он вошел на ощупь в спальню дочери: она спала на боку, обняв подушку, с приоткрытым ртом и растрепавшимися волосами, падавшими на лицо, казавшееся нежно-белым при утреннем свете. Надя шевельнулась под простынями, сказала что-то вслух – несколько невнятных слов по-английски, – потом снова успокоилась и вытянулась на постели. «Доченька моя, грех мой, наследие мое – нежеланное и незаслуженное, – ты будешь смотреть на мир после моей смерти, будешь носить мою фамилию и хранить часть моей памяти, когда все другие уже забудут обо мне». Он оставил ей записку на ночном столике: «Вернусь до девяти». Сейчас солдаты, наверное, умываются и застилают постели, поторапливаемые старшими по казарме, через несколько минут прозвучит сигнал на построение перед завтраком, а потом – оповещение о смене караула. В баре гостиницы майор Галас выпил чашку чаю с молоком. Его желудок уже не выносил кофе, но он так любил его запах, что всегда старался сесть неподалеку от тех, кто его пил. Майор Галас хотел было заказать рюмку водки, но побоялся, что дочь почувствует запах спиртного. Она ничего не сказала бы, но посмотрела бы на него с выражением укора, которое унаследовала от матери, так же как форму подбородка и цвет волос и глаз, но, к счастью, не их холодность. Майор Галас прожил восемнадцать лет с женщиной с невыносимо равнодушным взглядом, с бесстрастными, как зеркальная поверхность, глазами, и теперь ему даже не нужно было стараться забыть ее, чтобы не чувствовать вину за ее несчастье, болезнь и смерть. Было трудно не забыть, а вспоминать. Иногда майор Галас просыпался по ночам от того, что ему казалось, будто он слышит биение ее сердца, раздававшееся с металлической гулкостью с тех пор, как ей имплантировали искусственные рудиментарные клапаны. Потом эти удары остановились в больничной палате – словно кто-то выключил телевизор. Раньше она постоянно смотрела его, но после ее смерти телевизор никто не включал: теперь он стоял молчаливый и бесполезный, как старая мебель, со своим выпуклым серым экраном, отражающим гостиную, которую она никогда больше не будет прибирать с невротической одержимостью, и софу, где она уже не сидела со своей твердой высокой прической и чрезмерным макияжем, держа в руке прозрачный бокал.
Металлические удары раздавались в груди больной женщины как стук грубого механизма, поддерживавшего в ней трудную пульсацию жизни: барабанная дробь и звуки горна, приносимые западным ветром, в котором чувствовался запах приближающегося дождя. Перед входом в казарму, наверное, уже построился караул и унтер-офицер поднимал знамя. Майор Галас вышел из гостиницы и медленно пошел по проспекту против ветра, мимо гаражей, где начинали подниматься металлические шторы, и огромных витрин автомобильных магазинов, встречая рано поднявшихся и закоченевших от холода конторских служащих, учеников, шедших в школу,
крестьян, ведших за поводья животных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193
В ту июльскую ночь, когда полковник Бильбао покончил с собой, он, как всегда, казался дремлющим в кресле в расстегнутом кителе и с опущенной на грудь головой, но струйка слюны, свисавшая из его рта, была красной и обильной и оставила пятна на листе бумаги с эмблемой гарнизона, где он написал лишь название города и дату. У полковника Бильбао была в Мадриде разведенная дочь, которую он считал погрязшей в политическом активизме и разврате, и никчемный сын, ненавидимый им зато, что в тридцать лет был всего лишь сержантом без будущего и призвания. Полковник Бильбао посвящал часть бессонных ночей написанию гневных писем своим детям и не всегда разрывал их на рассвете. Сидя напротив него, майор Галас пил кофе, отхлебывал маленькими глотками бренди и молча слушал. «Галас, знаете для чего нам дети? Чтобы наши ошибки жили дольше, чем мы сами».
Он погасил свет в ванной, осторожно закрыл дверь и оделся с той же тщательностью, с какой надевал военную форму и готовился к торжественному параду. Чистая рубашка, сложенная дочерью и убранная в ящик, жилет, пиджак с маленьким гербом университета в петлице, бабочка, шляпа. По утрам было уже холодно, но майор Галас отказался от пальто как от недостойной уступки старости. Он вошел на ощупь в спальню дочери: она спала на боку, обняв подушку, с приоткрытым ртом и растрепавшимися волосами, падавшими на лицо, казавшееся нежно-белым при утреннем свете. Надя шевельнулась под простынями, сказала что-то вслух – несколько невнятных слов по-английски, – потом снова успокоилась и вытянулась на постели. «Доченька моя, грех мой, наследие мое – нежеланное и незаслуженное, – ты будешь смотреть на мир после моей смерти, будешь носить мою фамилию и хранить часть моей памяти, когда все другие уже забудут обо мне». Он оставил ей записку на ночном столике: «Вернусь до девяти». Сейчас солдаты, наверное, умываются и застилают постели, поторапливаемые старшими по казарме, через несколько минут прозвучит сигнал на построение перед завтраком, а потом – оповещение о смене караула. В баре гостиницы майор Галас выпил чашку чаю с молоком. Его желудок уже не выносил кофе, но он так любил его запах, что всегда старался сесть неподалеку от тех, кто его пил. Майор Галас хотел было заказать рюмку водки, но побоялся, что дочь почувствует запах спиртного. Она ничего не сказала бы, но посмотрела бы на него с выражением укора, которое унаследовала от матери, так же как форму подбородка и цвет волос и глаз, но, к счастью, не их холодность. Майор Галас прожил восемнадцать лет с женщиной с невыносимо равнодушным взглядом, с бесстрастными, как зеркальная поверхность, глазами, и теперь ему даже не нужно было стараться забыть ее, чтобы не чувствовать вину за ее несчастье, болезнь и смерть. Было трудно не забыть, а вспоминать. Иногда майор Галас просыпался по ночам от того, что ему казалось, будто он слышит биение ее сердца, раздававшееся с металлической гулкостью с тех пор, как ей имплантировали искусственные рудиментарные клапаны. Потом эти удары остановились в больничной палате – словно кто-то выключил телевизор. Раньше она постоянно смотрела его, но после ее смерти телевизор никто не включал: теперь он стоял молчаливый и бесполезный, как старая мебель, со своим выпуклым серым экраном, отражающим гостиную, которую она никогда больше не будет прибирать с невротической одержимостью, и софу, где она уже не сидела со своей твердой высокой прической и чрезмерным макияжем, держа в руке прозрачный бокал.
Металлические удары раздавались в груди больной женщины как стук грубого механизма, поддерживавшего в ней трудную пульсацию жизни: барабанная дробь и звуки горна, приносимые западным ветром, в котором чувствовался запах приближающегося дождя. Перед входом в казарму, наверное, уже построился караул и унтер-офицер поднимал знамя. Майор Галас вышел из гостиницы и медленно пошел по проспекту против ветра, мимо гаражей, где начинали подниматься металлические шторы, и огромных витрин автомобильных магазинов, встречая рано поднявшихся и закоченевших от холода конторских служащих, учеников, шедших в школу,
крестьян, ведших за поводья животных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193