ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Она и бабушка Леонор теперь засиживались за полночь, вышивая скатерти для приданого, готовя простыни полотенца и белье с инициалами. Мой отец сказал ей, что после свадьбы им придется снимать комнату: он будет по-прежнему работать на участке своего отца, получит прилавок на рынке и купит дойную корову на деньги, которые копил с тех пор, когда продавал арабам пучки мяты за несколько сантимов. Родители купили им традиционную черную мебель, пожалуй, совершенно бесполезную, потому что она не помещалась в их комнате, большое распятие, рельефное изображение последней вечери в рамке из красного дерева, две маленькие чаши со святой водой, чтобы повесить их по обе стороны супружеской постели, много посуды, навсегда оставшейся в комоде, кофейный сервиз, чашки из которого постепенно разбивались, хотя ими никто не пользовался, посеребренные ножи, ложки и вилки с выгравированными инициалами, быстро утратившие яркость своего блеска. За несколько дней до свадьбы приданое было выставлено в самой просторной комнате дома, и все соседки с улицы Посо и площади Сан-Лоренсо заходили посмотреть на него и поздравляли мою мать. Перед вогнутой призмой зеркал у портнихи моя мать мерила подвенечное платье, искоса глядя на себя с неуверенностью и стыдом – так же, как смотрит со свадебных фотографий, сделанных Рамиро Портретистом в студии, перед неумело нарисованным французским садом, с белыми статуями и миртовыми оградами, под поэтическим закатом на черно-белом небе.
Возможно, в последние бессонные ночи в доме своих родителей она интуитивно чувствовала, что ее ожидает лишь еще один обман в жизни, но не понимала причины и не представляла себе, чтобы судьба могла сложиться иначе. Она должна была поселиться на другом конце города, за пределами знакомого ей мира – площади Альтосано, квартала Фуэнте-де-лас-Рисас, улиц, где прошло ее детство. Место, куда моя мать должна была переехать, рядом с воинской частью и литейным заводом, называли в Махине Лехио: она думала, что никого там не знает, что там темнеет раньше и ветер дует сильнее, чем на мощеных улочках Сан-Лоренсо. Она заранее почувствовала невыносимую тоску по своей матери, маленьким братьям, деду и безымянной собаке и поклялась, что будет обязательно навещать их каждый день и не допустит, чтобы они стали для нее чужими. Моя мать была замужем меньше месяца, когда однажды вечером услышала шаги на лестнице, ведущей в мансарду, а потом стук в дверь и голос своего брата Луиса, пришедшего сообщить о смерти деда Педро. Он умер после ужина, не выходя из-за стола: уронил голову на грудь, как будто заснув, и медленно повалился на бок с открытым ртом, похрипев несколько секунд. Никто бы не заметил, что дед мертв, если бы собака не начала отчаянно лаять, поднимая передние лапы и касаясь его лица, будто желая разбудить хозяина. Потом она легла у его ног и заскулила, а через несколько дней тоже умерла – не в доме, а на кладбище, свернувшись клубком на могиле моего прадеда Педро Экспосито.
*****
Чувство, затерявшееся в глубине далеких лет и до сих пор потрясающее: именно это он хочет передать ей – не воспоминания и слова, а немногие образы, возвращающиеся сейчас к нему с мягкой настойчивостью, без участия воли и ностальгии, вызванные нежностью к Наде, как отзвук имен и продолжение ласк, обращенных в прошлое. Однако это слово ему тоже не нравится, оно кажется неточным и, возможно, обманчивым: не может быть прошлым то, что в данный момент живет в нем. это то же настоящее, спокойное биение которого он чувствует в пульсе Нади, когда обнимает ее сзади и кладет обе руки ей на грудь. «Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает», – читает она в Библии, принадлежавшей дону Меркурио, а его пальцы проскальзывают внутрь ее бедер и ощущают скрытое биение, которое поднимается, как электрический разряд, к его сердцу, подчиняет его своему ритму и снова разжигает в них обоих желание. Мануэль гладит ее колени, целует их, спускается ниже, чтобы коснуться ног и поцеловать их, и снова нащупывает пульс под натянутой кожей щиколотки. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая!» – говорит она или он, забывая или не различая, кому из них двоих принадлежат ощущения, слова, руки, объятия, когда они переплетаются и сливаются друг с другом.
Шелковое покрывало окутывает их и блестит при утреннем свете: желтые нити, которые плели шелковичные черви, когда начинали формировать свой еще едва заметный кокон. Мануэль рассказывает ей, что они подбирали влажные листья под большими тутовыми деревьями на улицах недалеко от казармы и оборачивали их в мокрую тряпку, чтобы они оставались свежими. Он был боязливым ребенком и не залезал на вершины деревьев, а вместе с другом Феликсом стоял и смотрел, как старшие отчаянные мальчишки забирались, словно обезьяны, на верхние ветви, где росли самые нежные листья. Они с Феликсом подбирали с земли то, что уронили другие, приглаживали листья, складывая их один на другой, как коллекционные марки: темно-зеленые, влажные и блестящие, пахнущие соком раздавленной шелковицы. Этими листьями они выкладывали изнутри коробки из-под туфель, где держали шелковичных червей.
Им недостаточно смотреть друг на друга и узнавать себя с незнакомой прежде уверенностью и гордостью, будто в единственно возможном для них обоих зеркале: они хотят встретиться во времени, когда еще не были знакомы, в мире, когда еще не были рождены. Им кажется, что во всем, что они выясняют и рассказывают друг другу, что пробуждается в них так же одновременно, как почти мучительная страсть, оживляющая их изнемогающие от любви тела, с самого начала действовала воля предопределения, без их ведома хранившая и укреплявшая их в несчастье, одиночестве, разочаровании и скитании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193
Возможно, в последние бессонные ночи в доме своих родителей она интуитивно чувствовала, что ее ожидает лишь еще один обман в жизни, но не понимала причины и не представляла себе, чтобы судьба могла сложиться иначе. Она должна была поселиться на другом конце города, за пределами знакомого ей мира – площади Альтосано, квартала Фуэнте-де-лас-Рисас, улиц, где прошло ее детство. Место, куда моя мать должна была переехать, рядом с воинской частью и литейным заводом, называли в Махине Лехио: она думала, что никого там не знает, что там темнеет раньше и ветер дует сильнее, чем на мощеных улочках Сан-Лоренсо. Она заранее почувствовала невыносимую тоску по своей матери, маленьким братьям, деду и безымянной собаке и поклялась, что будет обязательно навещать их каждый день и не допустит, чтобы они стали для нее чужими. Моя мать была замужем меньше месяца, когда однажды вечером услышала шаги на лестнице, ведущей в мансарду, а потом стук в дверь и голос своего брата Луиса, пришедшего сообщить о смерти деда Педро. Он умер после ужина, не выходя из-за стола: уронил голову на грудь, как будто заснув, и медленно повалился на бок с открытым ртом, похрипев несколько секунд. Никто бы не заметил, что дед мертв, если бы собака не начала отчаянно лаять, поднимая передние лапы и касаясь его лица, будто желая разбудить хозяина. Потом она легла у его ног и заскулила, а через несколько дней тоже умерла – не в доме, а на кладбище, свернувшись клубком на могиле моего прадеда Педро Экспосито.
*****
Чувство, затерявшееся в глубине далеких лет и до сих пор потрясающее: именно это он хочет передать ей – не воспоминания и слова, а немногие образы, возвращающиеся сейчас к нему с мягкой настойчивостью, без участия воли и ностальгии, вызванные нежностью к Наде, как отзвук имен и продолжение ласк, обращенных в прошлое. Однако это слово ему тоже не нравится, оно кажется неточным и, возможно, обманчивым: не может быть прошлым то, что в данный момент живет в нем. это то же настоящее, спокойное биение которого он чувствует в пульсе Нади, когда обнимает ее сзади и кладет обе руки ей на грудь. «Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает», – читает она в Библии, принадлежавшей дону Меркурио, а его пальцы проскальзывают внутрь ее бедер и ощущают скрытое биение, которое поднимается, как электрический разряд, к его сердцу, подчиняет его своему ритму и снова разжигает в них обоих желание. Мануэль гладит ее колени, целует их, спускается ниже, чтобы коснуться ног и поцеловать их, и снова нащупывает пульс под натянутой кожей щиколотки. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая!» – говорит она или он, забывая или не различая, кому из них двоих принадлежат ощущения, слова, руки, объятия, когда они переплетаются и сливаются друг с другом.
Шелковое покрывало окутывает их и блестит при утреннем свете: желтые нити, которые плели шелковичные черви, когда начинали формировать свой еще едва заметный кокон. Мануэль рассказывает ей, что они подбирали влажные листья под большими тутовыми деревьями на улицах недалеко от казармы и оборачивали их в мокрую тряпку, чтобы они оставались свежими. Он был боязливым ребенком и не залезал на вершины деревьев, а вместе с другом Феликсом стоял и смотрел, как старшие отчаянные мальчишки забирались, словно обезьяны, на верхние ветви, где росли самые нежные листья. Они с Феликсом подбирали с земли то, что уронили другие, приглаживали листья, складывая их один на другой, как коллекционные марки: темно-зеленые, влажные и блестящие, пахнущие соком раздавленной шелковицы. Этими листьями они выкладывали изнутри коробки из-под туфель, где держали шелковичных червей.
Им недостаточно смотреть друг на друга и узнавать себя с незнакомой прежде уверенностью и гордостью, будто в единственно возможном для них обоих зеркале: они хотят встретиться во времени, когда еще не были знакомы, в мире, когда еще не были рождены. Им кажется, что во всем, что они выясняют и рассказывают друг другу, что пробуждается в них так же одновременно, как почти мучительная страсть, оживляющая их изнемогающие от любви тела, с самого начала действовала воля предопределения, без их ведома хранившая и укреплявшая их в несчастье, одиночестве, разочаровании и скитании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193