Я тебя знаю.
– Ага! – Живой мотнул головой. – Есть такая притча о гулящей свекрови и честной снохе. Свекровь подгуливала в молодости и не верила снохе, что та мужу верность соблюдает. И сына учила: ты побей ее, может, откроется. Так и вы.
– Поговори у меня! – Мотяков не так сильно, как бывало в рике, но все же ладонью прихлопнул по столу. – Захочешь работать, сам качать будешь.
– Я вам что, камерон? У меня на руке вон только два пальца. Я инвалид войны. Давайте мне матроса!
– Да пойми, голова два уха! Сокращение у нас. Либо иди в Высокое, либо увольняйся, враз и навсегда.
Вышел Фомич от Мотякова как во хмелю, аж в сторону шибало. Зашел в ларек.
– Валя, дай-ка мне поллитру перцовочки.
– Ты чего нос повесил, дядя Федя?
– Небось повесишь… – Фомич только рукой махнул. – Вся жизнь моя к закату пошла…
Возле ларька встретил его небритый матрос в брезентовой куртке.
– Ну, что он тебе сказал?
– В Высокое посылает. А мне жить на два дома никак нельзя. Всего четыреста восемьдесят пять рублей. Чего их делить? Ну и беда свалилась… – Фомич сокрушенно качал головой.
– Да брось ты, чудак-человек! Руки-ноги имеешь, и голова на плечах! Проживешь! Ноне не прежние времена. Пошли к нам! У нас ужин варится. Как раз и выпьем.
На берегу Прокоши на месте бывших куч тряпья стоял брезентовый балаган. Перед ним вовсю горел костер. Дым, сбиваемый ветром, сваливал под крутой берег и медленно расползался над рекой. На треноге кипел, бушевал котел с варевом. Бабы расстилали перед балаганом мешки, клали на них хлеб, чашки, ложки. Босоногие ребятишки с визгом носились вокруг костра.
– Тише вы, оглашенные! Смотрите, в огонь не свалитесь… Тогда и жрать не получите! – шумели на них бабы.
Второй матрос, тот, что был у Мотякова, теперь в одной рубахе с закатанными рукавами, босой, красный от огня, помешивал в котле, поминутно черпал деревянной ложкой, сильно дул в нее и громко схлебывал горячее варево.
– Бог на помочь! – сказал Живой, подходя.
– Ужинать с нами, – отозвались бабы.
– Кулеш с пылу с жару… Выставляй бутылок пару! – сказал матрос от костра, косясь на отдутый карман Живого.
– Сдваивай! – Живой поставил на мешковину перцовку.
– Дельно! Маня, принеси бутылочку! – сказал матрос от костра.
Давеча, издали, он показался Фомичу совсем молодым. Теперь кепки на нем не было – во всю его голову раздалась широкая лысина, по которой жиденько кудрявился рыжеватый пушок. Он снял котел с дымящимся кулешом и крикнул:
– Навались, пока видно, чтоб другим было завидно!
Разлили кулеш – мужикам в одну чашку, бабам и ребятишкам – в другую. Появилась еще бутылка, заткнутая тряпичным кляпом. Самогонку цедили сквозь губы, морщились, крякали. Она была хороша.
– Неужто сами производите? – спросил Фомич.
– А чего ж мудреного, – сказал небритый.
– Аппарат нужен.
– Мой аппарат – вон блюдце да тарелка. Только сахару подкладывай, – хитро подмигнул небритый.
– С таким аппаратом вам ветер в спину. И дождь не страшен, – улыбнулся Живой. – Мой табачок по такому же рецепту сработан. Ну-кася!
Он вынул кисет и пустил его по кругу. Закурили.
– Дождь теперь в самый раз под траву, – сказал, помолчав, старик.
– Да, сена ноне будут добрые, – подтвердил лысый.
– Все равно половина лугов пропадет. Выкашивать не успевают, – сказал Фомич.
– Нет, у нас в прошлом годе все выскоблили. Косили и старики, и бабы – третью часть накошенного сена колхозникам давали.
– У нас до этого не дошло. Все жмутся… Эх, хозяева! – вздохнул Фомич.
– Нужда заставит – дойдут, – сказал лысый.
– Дак по нужде-то давно уж пора дойтить.
– Те, которые с головой, ноне от нужды уходят, – сказал старик. – Наши вон исхитрились лук на гародах ростить. Государству сдаст – и то по два рубля семьдесят копеек за кило. Вот и деньги!
– Теперь еще и ссуды под корову дают. А в ином колхозе и телку бери, – подхватил лысый.
– Да, это я слыхал… В Брехове у нас дают. Там председатель сильный. Петя Долгий, мой друг-приятель, – соврал Живой. – Он все зовет меня. А вы, случаем, не думаете в колхоз вернуться?
– У нас не горит, – ответил старик. – Обождем малость, посмотрим, что выйдет. Осенью, правда, приезжаем домой на помощь. Картошку копаем в колхозе исполу. На зиму запасаем и себе, и свиньям.
– Это хорошо! А сенца раздобыть – и корову завести можно. Ежели ссуду дают под корову, почему б и не взять? – спрашивал, оживляясь, Фомич. – Я ведь мастак по коровам был. Очень даже умею выбрать корову. Первым делом надо посмотреть, как у нее шерсть ветвится. Ежели развилок начинается на холке, меж молок ходит до четырех недель… Добрая корова! Потом колодец пощупать… меж утробы и грудей. Большой палец по сгиб погрузнет – пуд молока в день даст… А что? Вот возьму и подамся к Пете Долгому. Чем в Высокое за полета верст, лучше в Брехово. Побегаю сначала с работы в Прудки. Это ничего. Мне не впервой. Я на ходу легкий. Зато корову получу…
Фомич жадно затягивается табаком, улыбается. Он думает о том, как ловко проведет Мотякова; как придет в контору и выкинет ему кукиш: «Ты меня в Высокое хотел загнать… На-кась, выкуси!..» Голова его кружится от хмеля. Ему и в самом деле хорошо и весело.
– По нонешним временам везде жить можно, – сказал старик.
– Это верно, – соглашается Фомич. – Теперь жить можно.

Записал я эту историю в деревне Прудки со слов самого Федора Фомича Кузькина в 1956 году. Записал да отложил в сторону.
Как-то, перебирая свои старые бумаги, наткнулся я на эту тетрадь. История мне показалась занятной. Я съездил в Прудки, дал прочесть ее Федору Фомичу, и поныне здравствующему, чтоб он исправил, если что не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42