– Чего с ним говорить! – махнул рукой Гузенков. – Известный элемент… отпетый.
– В тридцатом году я колхоз создавал, а вы, товарищ Гузенков, на готовенькое приехали. Еще неизвестно, чем вы-то занимались в тридцатом году.
– Мы тебя вызвали не отчитываться перед тобой! – оборвал Живого Мотяков. – А мозги тебе вправить враз и навсегда. Понял? Будешь в колхозе работать?!
– Бесплатно работать не стану.
– А что вы, собственно, хотите? – спросил Умняшкин.
– Выдайте мне паспорт. Я устроюсь на работу.
– Мы тебе не паспорт, а волчий билет выпишем, – сказал Мотяков. – Выйди в приемную! Когда надо – позовем.
Живой вышел.
– Ну, что с ним делать? – спросил Умняшкин, грузный немолодой человек с лицом сумрачным, усталым, с тем выражением насупленной серьезности, которое бывает у много проработавших сельских врачей.
– Дадим ему твердое задание… в виде двойного налога, – сказал Мотяков. – А там видно будет.
– Но ведь налоги отменены! – возразил Умняшкин.
– Это с колхозников. А поскольку его из колхоза исключили, значит, он вроде единоличника теперь.
– И мясо с него, и шерсть, и яйца… все поставки двойные! – подхватил Тимошкин.
– Ну, как? – обернулся Мотяков к членам исполкома.
– Не то, – сказал председатель бреховского колхоза Звонарев, прозванный за свой огромный рост Петей Долгим. – На трудодни ему не заплатили. Надо искать выход. Положение трудное.
– Все ясно, как дважды два – четыре. – Мотяков даже ладонью прихлопнул. – Исключить из колхоза – и твердое задание ему враз и навсегда.
– А я бы отпустил его, – возразил Петя Долгий. – И надо помочь устроиться.
– Это называется либерализмом, – сказал Мотяков. – Если мы станем пособничать лодырям и летунам – все колхозы развалим. Сегодня один уйдет, завтра другой… А работать кто станет?
– У нас не уходят, – сказал Петя Долгий.
– Дак у тебя колхоз на ногах стоит, а у Гузенкова на четвереньках… Разница! Ты диалектику не понимаешь, враз и навсегда.
– Правильно, Семен Иванович! – подхватил Тимошкин. – На Кузькине пример воспитания надо показать… неповадности то есть. Двойные поставки с него и мяса, и шерсти.
– Лихо, лихо, – сказал Умняшкин. – Тогда уж и две шкуры с него берите.
– А что? – отозвался Мотяков. – По обязательным поставкам положено было сдавать шкуру. Пусть сдает две. Тимошкин, пиши!
– Но ведь он же инвалид третьей группы, – сказал Умняшкин. – Вы хоть это учтите.
– Подумаешь, трех пальцев не хватает, – усмехнулся Мотяков. – Ты не смотри, что он такой – на заморенного кобеля смахивает. Он еще нас с тобой переживет. Ставим на голосование: кто за исключение, прошу поднять руки!
Мотяков, Гузенков, Тимошкин проголосовали за исключение. Умняшкин и Петя Долгий против.
– Большинство за, – торжествующе отметил Мотяков.
– Х-хе, большинство… в один голос, – усмехнулся Петя Долгий.
– Один голос, да мой, – Мотяков поднял палец кверху. – Сравнил тоже – мой голос и твой голос, – и крикнул в дверь: – Позвать Кузькина!
Живой на этот раз вошел с мешком в руках. Мотяков подозрительно поглядел на мешок:
– Поди, поросят тащил в мешке?
– Ага… Поторопился. Не то вы все равно отберете.
– Поговори еще! Я отобью у тебя охоту. Враз и навсегда. Дай сюда протокол! – Мотяков взял листок у Тимошкина и зачитал: – «В связи с исключением из колхоза Кузькина Федора Фомича, проживающего в селе Прудки, Тихановского района, числить на положении единоличного сектора, а потому обложить двойным налогом, то есть считая налог с приусадебного хозяйства размером 0,25 га, отмененный последним постановлением правительства, умноженным на два. А именно, подлежит сдавать в месячный срок Кузькину Федору Фомичу тысячу семьсот рублей, восемьдесят восемь кг мяса, сто пятьдесят яиц, шесть кг шерсти или две шкуры».
– Семен Иванович, дайте-ка, я ему еще впишу сорок четыре кубометра дров. Пускай заготовляет, – потянулся к председателю Тимошкин.
– Ты сам их и заготовишь, – сказал Фомич. – У тебя хохоталка-то вон какая. С похмелья не упишешь.
Тимошкин криво передернул ртом:
– Может, обойдемся без оскорбленнее? Не то ведь и за личность придется отвечать.
– Ага… Я и в тридцатых за тебя отвечал. А твой отец в лавке колбасой торговал.
– Вопросы имеются? – спросил Фомича Мотяков.
– Интересуюсь, мне по частям сдавать или все враз? – Фомич невинно глядел на Мотякова.
Тот важно, официальным тоном сказал:
– Хоть сейчас вези…
– Все?
– Все, все!
– Деньги я внесу… Все до копеечки. Из застрехи выну. И мясо сдам – телушку на базаре куплю. Яйца тоже сдам… Но вот насчет шкуры сделайте снисхождение. Одну шкуру я нашел.
– Где нашел одну, там и другую найдешь, – сказал Мотяков.
– Ну, себя-то я обдеру, а жену не позволят. У нас равноправие.
Кто-то из заседателей прыснул. Умняшкин закрылся ладонью – только глаза одни видны, и те от смеха слезились тоже. Петя Долгий заклевал носом и как-то утробно закурлыкал. А Мотяков рявкнул, побагровев, и грохнул кулаком об стол так, что Тимошкин подпрыгнул от испуга.
– Вон отсюда! Враз и навсегда…
На улице все так же моросил дождь с мокрым снегом пополам. Фомич накинул на голову мешок и побрел по грязной улице. На душе у него было тошно, весь запас бодрости и сарказма он израсходовал в кабинете Мотякова. И теперь впору хоть ложись посреди дороги в грязь и реви. Выпить бы, да в кармане ни гроша…
На краю Тиханова, напротив бывшей церкви, а теперь зерносклада, стоял на отшибе обшитый тесом, когда-то утопавший в саду попов дом. В жаркий день, выходя из Тиханова, здесь у колодца обычно приостанавливались прохожие, напивались впрок. Фомич вдруг почувствовал усталость и дрожь в коленках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42