Рядом на пне сидела подслеповатая старушка и курила трубочку. Сам пчеловод вместе с мальчиком-подростком вынимал из ульев рамки с медом и подносил их сюда, к бочкам. Это был невысокий плотный мужичок с загоревшим лицом цвета просмоленной лодки, с приветливой, не сходящей с губ, точно приклеенной, улыбкой. Увидев нас, он издали закричал:
– Кто вас пригласил? Медведь, наверно?
– Какой медведь? – спросила Нина, здороваясь.
– Я убил нынче. Большой медведь! Праздник будем делать. Немножко дух медведя задобрить надо. Тебе понимай?
– Конечно! – весело отозвалась Нина. – Выпьем за компанию с медведем.
– А-га-га! – пчеловод утвердительно закивал головой, довольный, что приглашение его принято.
У пчеловода странное имя – Сактыма, в переводе оно значит – Бурый медведь.
– Я, понимаешь, на пасеке. Меня как имя? Медведь одинаково. Второй медведь сюда приходил. Зачем такой порядок? Я стрельнул его, самый сердце попал. Непорядок кончил. – Сактыма, довольный своей шуткой, смеется.
Нина обернулась к нам:
– Располагайтесь здесь, как умеете. Я ухожу с бабушкой в цзали сказки записывать.
Полушкин тотчас же ушел к заливу удить рыбу. Нина скрылась в амбарушке, а я слонялся по пасеке.
До самого вечера мне было не по себе: оставшаяся между нами мучительная неопределенность изматывала меня, я ощущал и душевную и физическую тяжесть, с трудом держался на ногах, точно из меня вынули какой-то опорный стержень, отчего тело обмякло, стало непослушным, а к ногам будто кто привязал по тяжелой гире. И если бы не Сактыма со своей забавной речью, я бы, наверное, лег где-нибудь под кустом и заревел.


К вечеру Сактыма начал готовить пир. Под жердевым навесом, покрытым корьем, на сбитой из глины печурке он поставил огромную жаровню, похожую на противень, наполненную мелко нарезанным медвежьим мясом. Медвежью голову он выварил в котле, потом тщательно очистил череп и понес его на «медвежье» дерево. Шагах в двадцати от избы стояла береза, на ее ветвях красовалось уже десятка два таких черепов. Последний, еще теплый, череп Сактыма надежно укрепил в развилке ветвей.
– Падай не будет.
– Зачем вы это делаете?
– Бросай нельзя, – строго сказал Сактыма. – Раньше наши люди так говорили: убьешь медведя, потом дух его ходил там, тут и мешает охотиться. Надо, чтобы дух туда ходил, – он указал на деревья.
– Сактыма, ведь вы же на курсах учились, пчеловодом стали, – пытался я укорять его. – Неужели вы еще духам верите?
– Что ж, понимаешь, такое дело на курсах учить не умеют, – дипломатично ответил удэгеец.
– Значит, верите духам? – настаивал я.
– Верить – не верим, но так раньше делали наши люди.
В сумерках явился с двумя чебаками Полушкин, а чуть позже – Нина.
– Устала – косточки затекли. Купаться хочу, – сказала, поводя плечами.
– Возьмите меня за компанию, – предложил я.
– Я тоже не против, – отозвался Полушкин.
Нина посмотрела на него, чуть сощурившись, и произнесла с вызовом:
– Пошли!
Она сорвалась с места как угорелая, и только сарафан ее заполоскался.
С меня как рукой сняло всю апатию; я бросился за ней и слышал, как стучит за моей спиной Полушкин. Мы поскидали рубашки и брюки буквально на ходу, и оба, как по команде, бросились за ней в воду. Вода оказалась обжигающей: здесь в заливчике били родники, и даже теплый день не смог нагреть эту воду.
Нина с двух метров повернула к берегу и крикнула нам:
– Назад! Холодно!..
– Ничего!
Я был в каком-то упоении и не брассом плыл, а, казалось, летел ласточкой. Вдруг сбоку я услышал сильные удары по воде.
Я оглянулся и увидел сквозь водяную пелену плывущего Полушкина. Он так усердно работал руками и ногами, что вокруг него шумели настоящие буруны. Я усилил темп; от стремительных гребков я сильно выпрыгивал над водой. Но частый стук ног неотступно шел где-то сбоку. Тогда я, не доходя до берега, чтобы не дать ему отдохнуть, повернул и пошел обратно. Он также повернул, но вскоре отчаянный стук стал затихать. Наконец Полушкин отстал и вышел на берег, покачиваясь. Лицо его было бледным, без единой кровинки. Нина с любопытством наблюдала за ним, и в глазах ее все еще поблескивал вызов. Мы оделись.
– Ну как, опять бежим? – весело спросила Нина.
– Бежим, – зло ответил Полушкин.
И опять за моей спиной тяжело стучали его каблуки.
Сактыма поставил на стол весь противень медвежатины и огромную глиняную корчагу медовухи. Мы сели вокруг противня здесь же под навесом. Сактыма налил медовуху в большие алюминиевые кружки, и пир начался. Медовуха была прохладная, терпкая, мясо сочное, духовитое.
– Хороший был медведь… Вкусно! – похвалил я.
И сразу на меня полетело со всех сторон:
– Сондо, нельзя! – строго сказал Сактыма.
– Сондо, сондо! – осуждающе покачали головами старуха и хозяйка.
– Что это значит?
– Грешно про медведя говорить, – пряча улыбку в кружку, перевела мне Нина.
– Так нельзя говори, – разъяснил мне Сактыма. – Тебе получается – радуйся немножко. Дух медведя ходи тут, там, слушай – нехорошо! Обидится. Охотиться мешать будет.
– Тогда выпьем за здоровье духа!
– За дух можно, – согласился Сактыма.
Нина залилась неожиданно громким смехом. Полушкин вздрогнул и опасливо покосился на нее.
Сактыма налил еще по кружке, мы выпили залпом. На щеках Полушкина выступил крупными резкими пятнами румянец. Он потянулся к лежащему на столе кисету с табаком.
– Кури тебе, – одобрительно заметил Сактыма, подвигая кисет.
Полушкин начал скручивать цигарку, и было заметно, как мелко дрожали его руки.
Я видел, как Нина пристально смотрела на его пальцы, но в ее взгляде не промелькнуло и тени жалости;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13