Наружу не выглянешь: гремит гром, сверкают молнии, ливень — как из ведра. Пещера Исайи постепенно заполнялась водой. Исайя выбрал место посуше, чтобы спрятать табак и другие свои запасы.— Теперь зарядил на всю ночь. Давай переберемся в дом от греха подальше.Мы промокли до нитки и вывозились в грязи, пока добрались до дома старого Иезекииля. Гугеноты сидели вокруг стола при свете лампады и старались вспомнить что-нибудь из Библии. Однако, опасаясь исказить ее смысл и содержание, делали вид, что просто рассказывают прочитанные где-то и когда-то истории.—Чума и холера! — вскричал Иезекииль, когда сын показался в дверях, и так ударил кулаком по столу, что лампада погасла.От страха у меня застучали зубы. Исайя и ухом не повел. За окнами творилось что-то невообразимое: казалось, все громы и молнии обрушились на Коль-Жербидо. Пока вновь затеплили лампаду, старик, потрясая кулаками, вспоминал сыну все его проступки, и выходило, что гнуснее грехов не бывало, хотя знал он лишь малую их толику. Мать одобрительно кивала, а все остальные — зятья, невестки и внуки — слушали, поникнув головой и закрыв лицо руками. Исайя, как ни в чем не бывало, уписывал дыню. Я же, оглушенный раскатами и голосом Иезекииля, дрожал как осиновый лист.Выволочку прервали караульные, вымокшие до нитки: от такого дождя не спасешься, даже закутавшись в дерюгу. Гугеноты, вооружившись ножами, ружьями, дежурили по ночам, чтобы виконт, открыто объявивший им войну, не застал их врасплох.— Отец! Иезикииль! — взмолились караульные. — Погода собачья! Вряд ли Одноногий пожалует по такой грозе. Можно нам побыть дома, отец?— А что, никаких следов Однорукого? — спросил Иезикииль.— Никаких, отец, только вот горелым пахнет — молнии подпалили. Такая ночь не для Одноглазого.— Ладно, оставайтесь дома и переодевайтесь. Да принесет эта буря мир Однобокому, а заодно и нам с вами!Одноногий, Однорукий, Одноглазый, Однобокий — всеми этими прозвищами гугеноты наградили моего дядю, я никогда не слышал, чтобы они называли его настоящим именем. Говоря о нем, они сразу переходили на фамильярный тон, словно враждовали с ним испокон веку и потому почти сроднились. «Однорукий, ну-ну... Ох уж этот Одноухий», — перемигивались и пересмеивались они, понимая друг друга с полуслова, как будто темное безумие Медардо было для них понятным и само собой разумеющимся.Они продолжали спокойно беседовать, как вдруг среди завывания бури услышали стук в дверь.— Кому это не сидится дома в такую погоду? — спросил Иезекииль. — Сию минуту отворите!Дверь отворили: на пороге стоял на своей единственной ноге виконт, с его черного плаща ручьями стекала вода, шляпа с пером промокла насквозь.— Я поставил своего коня у вас в хлеву, — сказал он. — Дайте приют и мне, прошу вас. Ночь нынче не для прогулок.Все посмотрели на Иезекииля. Я спрятался под стол, испугавшись, что дядя обнаружит меня в стане врагов.— Садитесь к огню, — сказал Иезекииль. — Для гостей в этом доме дверь всегда открыта.У дверей лежала куча тряпья — его расстилали под деревьями во время сбора олив. Медардо устроился на нем и заснул.Гугеноты в полумраке собрались вокруг Иезекииля.— Отец, Одноногий у нас в руках! — зашушукались они. — Неужели мы дадим ему уйти? Неужели позволим и дальше губить невинных? Иезекииль, не настало ли время Косозадому платить по счету?Старик воздел кулаки к небу.— Чума и холера! — Его крик, приглушенный до шепота, не стал от этого менее яростным. — Где это видано, чтобы в нашем доме подняли руку на гостя? Я сам буду сидеть подле него и охранять его сон.И с ружьем через плечо он встал около спящего виконта. Медардо открыл свой единственный глаз.— Что вы здесь делаете, отец Иезекииль?— Охраняю ваш сон, мой гость. Вас многие ненавидят.— Да, это так, — согласился виконт, — я поэтому не ночую в замке, боюсь, как бы слуги не придушили меня во сне.— И в моем доме вас не любят, синьор Медардо. Но сегодня вас никто не потревожит.Виконт помолчал.— Иезекииль, я хочу принять вашу веру, — молвил он.Старик не ответил ни слова.— Меня окружают ненадежные люди, — продолжал Медардо, — я хочу разделаться с ними и призвать в замок гугенотов. Вы, отец Иезекииль, будете моей опорой. Я объявлю Терральбу территорией гугенотов и поведу войну против католических князей. Во главе войска я поставлю вас и ваших родных. Так вы согласны, Иезикииль? Вы можете обратить меня в вашу веру?Старик, недвижный, как скала, стоял перед ним; через его широкую грудь наискось лег ружейный ремень.— Я мало что помню из нашей веры, — сказал он, — так что не мне обращать кого бы то ни было. Я со своими грехами останусь на этой земле, а вы с вашими останетесь на своей.Виконт приподнялся на локте.— А вам известно, Иезекииль, что я пока что не сообщал инквизиции о еретиках в моих владениях? Пошли я ваши головы в подарок епископу, и курия сейчас же вернет мне свое благорасположение.— Наши головы пока еще при нас, виконт, и получить их довольно трудно, но получить то, чего вы добиваетесь, еще труднее.Медардо вскочил на ноги и распахнул дверь.— Лучше я буду спать вон под тем дубом, чем в доме врагов! — крикнул он и выскочил под дождь.Старик призвал родных.— Дети мои, писано есть, что первым к нам пожалует Одноногий. Теперь он ушел, и дорога в наш дом опять свободна. Не отчаивайтесь, дети мои, может, в другой раз гость придет с добром.Все головы склонились — бородатые мужские и женские в чепцах.— Но даже если не придет никто, — добавила жена Иезекииля, — сами мы не тронемся с места.
Внезапно небо прорезала молния, от грома задрожали черепицы на крыше и стены каменной кладки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20