Он уже собирался ударить, когда Коут у окна что-то сказал.
— Скажи ему «нет», — пробормотал Коут, почти шепотом.
Данте наблюдал за застывшим у окна Коутом. «Господи, — подумал он, — один недоумок распечатывает свою гребаную почту раз в месяц, но и остальные здесь сумасшедшие, кажется, эти двое просто свихнулись из-за этой роскошной белой бабищи. Я сегодня не сомкну глаз, малыш, и, черт возьми, не дам пристукнуть себя этим бильярдным кием…» Но вслух он лишь произнес:
— Ваш удар.
— Что?
— Ваш удар, — повторил Данте. — Я промазал. Говорить неправду — это и была та тактика уравнивания сил, которую Данте изобрел для себя самого.
Я бросил улитку в воду. Она издала звук «плюх!», и я подумал: сколько времени понадобится этой улитке, чтобы снова выбраться на сухой берег?
А ты все говорила и говорила, Бигги.
Среди всего остального ты сказала, Бигги:
— Ну конечно же, я не могу перестать любить тебя, Богус. Но Коут и вправду меня любит.
Я швырнул три улитки, одну за другой. Плюх!
Плюх! Плюх!
А ты продолжала, Биг. Ты сказала:
— Тебя не было так долго! Но через какое-то время меня стало беспокоить не то, что тебя не было со мной, Богус, — меня стало беспокоить воспоминание о той жизни, когда ты был со мной: насколько я помню, мне она не нравилась…
Я нашел целое скопление ракушек и прижался к ним основанием ладони, потирая ее так, как если бы это был сыр.
— Я дам тебе время, Биг, — сказал я. — Сколько ты захочешь. Если ты захочешь остаться здесь на какое-то время…
— Я здесь надолго… — ответила ты, Биг.
Я шлепнул по воде очередной улиткой. После чего плеснула рыба, крикнула крачка, ухнула сова и, словно в ответ, на другом стороне бухты залаяла собака.
— Ты говоришь, — сказал я, — что Коут любиг тебя и Кольма тоже. Но что ты чувствуешь к Коу-ту, Биг?
— Это трудно выразить словами. — И ты отвернулась от меня лицом к океану. Я подумал, что ты имела в виду: тебе трудно, потому что ты не испытываешь к нему особых чувств. Но ты сказала: — Я очень его люблю.
— Секс? — спросил я.
— И из-за этого тоже. Очень.
Плюх! Плюх!
— Не заставляй меня рассказывать тебе, как сильно я его люблю, Богус, — сказала ты. — Мне бы не хотелось причинять тебе боль. Все позади, и теперь я почти не сержусь на тебя.
— Меррилл умер, — выпалил я, сам не зная зачем. И ты подошла ко мне и обняла сзади, сжав так крепко, что я никак не мог повернуться и тоже обнять тебя. Но когда я высвободился достаточно, чтобы сделать это, ты меня оттолкнула.
— Я обнимаю тебя за Меррилла, Богус, — сказала ты. — Пожалуйста, не пытайся обнять меня.
Поэтому я позволил тебе обнимать меня так, как тебе этого хотелось. Если ты предпочитала думать, что ты обнимаешь меня за Меррилла, то я не собирался тебя останавливать.
— Но как быть с Кольмом, Биг? — спросил я.
— Коут любит его, — ответила ты. — И он любит Коута.
— Все любят Коута, — буркнул я, и снова: «Плюх! Плюх! Плюх!»
— Коут очень к тебе привязан, Богус, — сказала ты. — И ты сможешь видеть Кольма, когда захочешь. Разумеется, мы всегда тебе будем рады…
А я подумал: «Плюх!» Затем я бросил пригоршню: Плюх! Плюх! Плюх! Плюх-плюх-плюх! Я наблюдал, как ты отвернулась от меня и подняла глаза на два силуэта в окне бильярдной: они стояли рядышком, бильярдные кии на плечах, словно ружья на параде. Но они не маршировали, они просто смотрели вниз на пристань, и ни один из них не шевельнулся, пока ты не направилась по дорожке к дому. Затем та фигура, что повыше и потоньше, отошла от окна; а та, что пониже, согнула кий, словно фехтовальную шпагу, и тоже скрылась из виду.
Плюх! Это все, что я услышал, когда захлопнулась входная дверь.
Из глубины острова, из-за соляных топей, оттуда, где мы однажды с Коутом застряли в лодке среди чахлых от соли сосен, гагара поведала всем, что было у нее на уме.
Данте выиграл у Бигги три игры подряд, пока не начал мазать нарочно, лишь затем, чтобы полюбоваться, как Бигги выгибается над столом, демонстрируя ему свои крепкие формы под тонкой тканью халата. Когда она била кием по шару, то закусывала нижнюю губу.
Внизу на пристани оба ее любовника, как он догадался, сидели рядышком, свесив ноги с помоста, соревнуясь в метании улиток.
«Боже правый! — подумал Данте. — Кто здесь нормальный, хотел бы я знать».
* * *
Ты всегда был добрым, и это заметно даже по внешности, Коут. Настолько, насколько я смугл, ты светлокож и весь в веснушках, а я — это льняное масло, втертое в шероховатую древесину. Высокий рост скрывает тот факт, что бедра у тебя шире плеч, но ты не выглядишь ширококостным; твои длинные, худые ноги, твои пальцы пианиста и твой благородный, ни разу не сломанный нос делают тебя стройным. Ты единственный рыжий, который мне когда-либо нравился. Я знаю, что ты отрастил бороду только затем, чтобы скрыть веснушки, но я об этом никому никогда не скажу.
Мы так же не похожи с тобой телами, как тюлень с жирафом. Ты, должно быть, на целую голову выше меня, Коут, и я не могу не вспомнить, что Бигги когда-то думала по поводу парней, которые выше ее. Подумай об этом хорошенько, хотя она, наверное, тяжелее тебя.
Я хотел сказать, что твоя грудная клетка не разорвет ее объятий, Коут.
Когда-то Бигги нравилось повторять, будто она не может обхватить мою грудную клетку руками и удержать их сцепленными, если я вдохну полной грудью. Так что смотри, она может раздавить твои легкие. И опасайся за свой позвоночник, когда она обхватит тебя ногами за талию! На самом деле удивительно, как она до сих пор тебя еще не прикончила. Ты чудом уцелел.
Но я лишь сказал:
— Ты хорошо выглядишь, Коут.
— Спасибо, Богус.
— Знаешь, она хочет остаться с тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132