– Не знаю, как вам понравится, Юрочка.
Насчет кофе последние годы развелось много
специалистов, каждый морщится на рецепт другого. Один добавляет соль, другой – сахар в пропорции, третий ждет, пока убежит на плиту, еще кто-то настаивает только на шкурке лимона. А смешай чашки, автор нипочем не найдет своей: любой пьем, лишь бы покрепче. Наливаемся черным кофе и глотаем снотворное. Тем и держимся.
Она налила полную чашку и сверху бухнула еще ложку гущи, армянин у них в леспромхозе, оказывается, считал это главным смаком. Непривычно. Пить можно, но без гущи было бы лучше, путается под языком.
– Ого, обжигает…
Ольга Васильевна сразу обрадовалась:
– Я научу Наташеньку. Это же просто.
– Наташа не кулинар, – сказал Юрий. – Проще – меня.
– Нельзя с одного человека все спрашивать. – Она отнеслась как-то очень серьезно. – Наташенька такие роли играет, ей на кухне нельзя возиться, вы же сами понимаете, Юрочка.
– Понимаю, – сказал Юрий. – А есть-то надо.
– Конечно, тяжело, оба допоздна на работе, все по столовым. А Наташеньку вам надо беречь, вы покрепче. И пара у вас такая хорошая, редкая пара по теперешним временам, смотреть приятно. Как вы друг друга ждете, как всё. Ко мне бы хоть когда днем зашли, у меня суп всегда есть, накормлю с удовольствием, все равно же варю, дурная привычка. На одну, а варю. Вы заходите с Наташенькой, я всегда дома, если не на дежурстве.
– Поздно, Ольга Васильевна, – вдруг сказал Юрий.
Честное слово, он не хотел. Вдруг прорвало, неожиданно, против воли. Весь вечер были челюсти сжаты, он так их и чувствовал: сжаты, аж затекли. Вдруг прорвало. И все рассказал, без единого вопроса. Конечно, личное. Не о Хуттере же. Все рассказал. Про Лену, ни с кем не говорил здесь о Лене. Про Борьку тем более. Даже назвал Гуляева. Рассказывал с подробностями, почему-то болезненно волнуют именно подробности. Как Борька сказал: «Кроме тебя, что ли, нет других родителей». Юрий краснел, вспоминая свою радость, а Борька имел в виду Гуляева. О Наташе только не смог, даже имени не назвал. Чем больше не говорил, тем яснее. И ему и ей.
Потом она сказала:
– Тут, Юрочка, сплеча ничего нельзя рубить.
Это было уже о Наташе.
– Не знаю я сейчас ничего, вот что я знаю.
Почти афоризм. Поговорили. Теперь нужно быстро уйти в ночь, чтоб хоть кончить достойно. Без размазни. Хорошо подумал, но не пошевелился. Потом она добавила гущи по-турецки. Юрий занялся кофе, все-таки дело.
Говорить он больше уже не сможет. До смерти. Вулкан извергся и потух, серая лава бездарно стекала по склонам, вдруг Аркадий, не говори красиво», но иначе не выходит, привычные прятки.
– Сегодня вы здесь останетесь, – сказала Ольга Васильевна. В голосе ее Юрий впервые услышал твердую нотку, чужая судьба мобилизует. – Раскладушка у меня есть. А завтра посмотрите. Утром, Юрочка, все другое, я знаю.
– Пойду, – слабо сказал Юрий.
– Куда вы пойдете? Я вас даже не пущу, двадцать пять градусов. Я вас не пущу силой.
Они нехотя посмеялись над «силой».
Раскладушка встала удобно. Юрий уперся ногами в горячую батарею, сладко заныли пальцы. Закрыл глаза на минуточку.
Проснулся он в полной темноте. С трудом сообразил – где. У стены, на высокой кровати, в трех шагах от него, лежала женщина, с которой он был неожиданно откровенен, как ни с кем. Почти до конца. Большие волосы рассыпались по подушке, красивые волосы, днем она убирает их безобразным узлом. Спит. Он представил ее лицо насильственно-оживленное и все-таки еще миловидное. Приятно смотреть на ее лицо.
Она шевельнулась на высокой кровати.
– Ольга Васильевна…
– Спите, – сказала она бессонно. – Еще только полтретьего.
– Я уж вроде выспался, – сказал он, поднимаясь.
Зашуршали спички, она закурила.
Говорить не о чем. Не к чему.
Юрий стоял у окна, завернувшись в одеяло, дурацкая фигура. За стеклами слепо рушилось небо. Снег. Потеплеет, наверное. Глаза были большие, тяжелые, собственные глаза давили. Закрыл, опять открыл. Стоять стало совсем глуло. В чужом одеяле и в чужой комнате.
Завтра все будет другое, утром.
Раскладушка противно заныла, когда он улегся.
Заснуть удалось нескоро. Но все-таки Юрий заснул раньше, чем она. Она все курила, пока папиросы не кончились.

13

Наутро Юрий пришел в театр очень рано. Как в чужое место. Пустой коридор. Толстые, холодные театральные двери. Бронированные, как на атомной электростанции, не бывал на атомной. Открыл плечом. Прошел за кулисы, в зал. Зал, затянутый сиротским чехлом поверх кресел, казался обезлюдевшим навсегда. Сдвинул чехол, уселся в седьмом ряду у центрального прохода. Любимое место Хуттера на репетициях. Закурил, хоть это и привилегия режиссера – в зале курить. Сделал себе исключение, пока никого нет.
Когда Борька был маленький, приходилось иной раз таскать и на репетиции. Тогда Борька театр любил, бежал сюда рысью. Катился впереди Юрия, так переваливался, будто катился. Кричал из зала на сцену: «Доброе утро!» Хотя обычно был вечер. И все ему улыбались и махали, трогательный был парень. Иногда их штук шесть в зале сидело, мелюзги. Вопреки всем инструкциям, а куда денешь, ясли и садики к актерам не приспособлены, работают дневным расписанием. Как-то Борьке никто не ответил на прочувствованное приветствие, не до него было. Борька вцепился Юрию в руку, спросил со страхом: «Они меня все забыли, да?»
В этом году Борька в театре не был ни разу. Даже на елку идти отказался, притворился больным. Ничего, с Гуляевым снова театр полюбит. И на репетиции будет бегать. И сутулиться под Гуляева, ужасные они обезьяны в одиннадцать лет. При Борькином росте это будет картинка, если ссутулится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59