– усмехнулся Герман Морсков.
– Все равно не пойду. Я, может, и дура, а без режиссера помыкалась и понимаю.
– Вам никому никуда уходить не надо, – любвеобильно изрек Гуляев. – Я жадный, я хочу, чтобы вы все при мне были. Вы все мне ужасно нравитесь.
– Слышите? – усмехнулся Герман Морсков. – Что я всегда говорил? Я же всегда говорил, что публика дура.
– А штык молодец, – сказал Юрий.
Тут вдруг засмеялся Петя Бризак. Так громко, что все на него воззрились. Но Петя, оказывается, слыхом ничего не слыхал. Просто он, наконец, кончил терзать приемник, и работа его удовлетворила. Он засмеялся здоровым смехом честного труженика.
Герман даже сказал:
– Позавидуешь создателям материальных ценностей. А тут, как ни корячься, ничего от нас не останется.
– А дух? – сказал Юрий. – А настроение? Флюиды?
Флюиды тоже передаются, от одной творческой группы к другой и создают в искусстве преемственность, это точно. Иногда вдруг остро чувствуешь за собой века. Вдруг сознаешь, что все-таки ты не лопух на пустыре, а очень культурное растение с предысторией. А потом опять как-то теряешь это нужное ощущение и снова бессмысленно болтаешься на ветру.
– Пленка останется, – вздохнула Ляля. – Успокойтесь. Пленка и дети.
– Правильно, Лялька, – одобрил Герман. – Все основные вопросы детские. Как? для чего? зачем? Потому и неразрешимы.
– А от меня, например, останется пьеса, – вдруг сказал Гуляев. – Я, братцы, хорошую пьесу напишу.
– Чур, мне главную роль, – засмеялась Ляля.
– А я через несколько лет, может, сыграю, – сказал Юрий.
– Что? – сказал Гуляев.
– Просто сыграю, наконец, – сказал Юрий.
– Юрий Павлович, не прибедняйтесь, – усмехнулся Герман.
– Ага, люблю прибедняться.
– Ну вас с вашими сложностями, – сказала Ляля. – Сами себе выдумываете. А вон Попова в «Мещанах» вышла, села, взглянула. И все. Так сыграть – и можно уже умирать. Или как Лебедев закричал, помните? И сейчас слышу…
– «Мещане»! Ты бы еще что вспомнила, – сказал Герман.
– Так я же последние два года и не видела ничего, отстала, сколько в больнице лежала…
Чтобы остановить Лялю на неудержимом пути, Юрий сказал:
– Премьеры, премьеры – только в газетах читаешь и злишься. В отпуск поедешь – театры закрыты, зимой – из репертуара не выдерешься. Вот так и сидим.
– В других городах как-то устраиваются, – сказал Герман Морсков. – Организуют творческие поездки, это на совести главного режиссера, средства могли бы найти. Выбрать три дня и всем вместе рвануть – ну, хоть в Паневежис.
– Ничего себе – хоть! – засмеялась Ляля.
– В Москве, может, давно отшумело. И уже замшело, все уже даже думать забыли. А мы тут прямо обмираем от смелости, от новаторства своего. До Владивостока, я думаю, «Трехгрошовая», к примеру, лет через пять доползет, не раньше.
– Только Дальний Восток не трогайте, – сказал Гуляев. – Вы все равно в нем не смыслите, а нам с Вячеславом обидно.
– Я же к примеру, – сказал Юрий. – Может, там «Трехгрошовая» уже десять лет идет, это все равно ничего не меняет.
– Заболталась! Мне же кормить! – Ляля взглянула на часы и вскочила. – Я уже и так опоздала.
– Проводим, – сказал Герман и тоже встал.
– Возражения есть? Возражений нет! – высказался и Вячеслав. И тоже поднялся.
– Я не могу, – сказал Юрий. – Наташа должна прийти.
– Не волнуйся, мы оправимся, – усмехнулся Герман.
В комнате сразу стало просторно, огромная тахта за семнадцать рублей наличными и книги у стен – быт Гуляева пока не заел. Юрий осторожно взял страшный коричневый чайник, поставил на плиту. Холодная небось прибежит. Уже хотел поинтересоваться мелкими неприятностями Вячеслава, если не секрет, но Гуляев успел спросить первый:
– Что тебе Хуттер вчера после репетиции толковал? Я заглянул в зал – смотрю, он руками машет, а ты вроде с кресла пополз. Решил уже не подходить.
– Так, чуть-чуть прояснили позиции. Кстати, ты репетицию вчера совсем не смотрел?
– Не успел, – сокрушился Гуляев. – Афиша еще не готова к премьере, пришлось в типографию бегать. А что? Неприятное?
Хорошо бы излить душу Гуляеву, но впутывать его – просто свинство. Говорить с ним о Хуттере… Нет, во всяком случае, не сейчас.
– Не знаю, – слабо улыбнулся Юрий. – Я сам еще как-то не разобрался. Рядовой рабочий момент. Когда разберусь, скажу.
– А я тоже слегка запутался, – вдруг сказал Гуляев. – Мне последние два спектакля что-то не очень, ты знаешь. Ну, и я, по простоте, всем, кто спрашивает, так прямо и отвечаю. И на худсовете – помнишь? – тоже выражался довольно ясно. А тут Хуттер меня вдруг призвал и намекает, правда, вроде шутя, что дело-то общее и нужно за него стоять грудью. И никаких там критических слов вроде бы лучше не надо. Можно их друг другу сказать наедине.
– Уже? Это тебе полезно, – усмехнулся Юрий. – А то ты нас все за большое искусство любишь.
– Главное, он, наверно, прав. Действительно, раз я завлит, то должен всю нашу продукцию защищать. Так, что ли? Какая бы ни была продукция. Так или не так? Но тогда какой смысл…
– Давай сейчас об этом не будем, – попросил Юрий. – Я тебя перебил, но давай немножко потом, ладно?! Передохнем.
– Конечно, – сказал Гуляев. – Как-то само получается, извини. Все о театре да о театре. Даже мне скоро надоест. А я, например, сегодня впервые Толстого прочитал – о Шекспире. Крепко. Кстати, Хуттер Шекспира когда-нибудь пробовал ставить?
– Очень кстати, конечно, – улыбнулся Юрий. – Был у нас и Шекспир, все было.
– Опять я, – спохватился Гуляев. – Давай тогда помолчим, что ли.
– Это можно, – сказал Юрий.
Молчать с Гуляевым он любил. Но и молчание сегодня получалось какое-то неспокойное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59