Мама трясет ее за плечо:
– Ты что подумала, Чингисхан? Фу, какая дурища! Это ты на меня подумала? Ну,
спасибо! Я ее выгнала, поняла?!
Ася уже поняла и обвисла у папы в руках. Ей вдруг сразу сделалось так спокойно, будто Паскаль все еще сидит в своей клетке рядом с Мадам…
– Куда выгнала?
– Просто открыла дверь и выставила, – объясняет мама. – На лестницу, куда же еще. Это ж почти на моих глазах получилось. Не могла ее видеть.
– А она придет? – спросила Ася.
Она еще всхлипывала, не могла так сразу остановиться.
– Куда она денется, – объясняет мама. – Залезла небось на чердак и отсиживается теперь. Тоже ведь понимает, что сделала! Она же сообразительная…
– А вдруг на улицу выскочит?
Ася спросила и сама испугалась. На улице Мария-Антуанетта сразу может пропасть! Ее каждый возьмет. Она ж чистокровно-сиамская, не какая-нибудь.
– Придется искать, – согласился папа.
На лестнице Марии-Антуанетты уже не было.
Во все квартиры звонили – нет, никто не видел.
Тогда папа взял фонарик, и они с Асей полезли на чердак.
Туда, в самый дальний угол, и забилась Мария-Антуанетта. Под паутину. И молчала, как её ни кричали. Ася едва к ней подлезла. Поймала все-таки наконец! И вдруг услышала, как у Марии-Антуанетты часто и больно колотится сердце. Вдруг именно ощутила – как больно! И тут, прижимая к себе Марию-Антуанетту, Ася вдруг почувствовала, что именно Туська, со своим этим дрожащим сердцем, ей сейчас ближе всех на свете. Наверное потому, что она тоже виновата. Хоть она и хищник! И Ася навсегда виновата, больше никто. Остальные тут ни при чем, даже папа с мамой…
Папа уже их звал, призывно мигая фонариком.
А Ася все сидела, скорчившись в самом дальнем углу пыльного чердака, гладила Марию-Антуанетту и, глотая слезы, как-то особенно скорбно и сиротливо чувствовала общую их с Туськой вину…
Потом уж папа их все же оттуда вытащил.
А Мадам назавтра подарили знакомым тети Веры по ветеринарной поликлинике, у которых был чечетка Жоржик. Но Мадам не обрадовалась этому Жоржику. Она была печальна, когда ее дарили, и, наверное, все думала о своем Паскале. Хотя не знала, к счастью, какая страшная участь его постигла. И кто в этом виноват. Асю она, по крайней мере, на прощанье дружелюбно клюнула в щеку. Ася так ее и запомнила на всю жизнь – печальной, но дружелюбной…

Родство душ

Ася проснулась оттого, что где-то рядом поют: Проспала? Нет, будильник еще не звенел. Это рядом, за стенкой.
Босиком побежала в большую комнату.
Уж Константин шарахнулся из-под двери и скрылся в ванной. Наверняка подслушивал. Он, вообще-то, музыкальный.
В большой комнате за пианино сидел папа, и руки его лихо бежали по клавишам. Пианино гремело. Папино лицо горделиво приподнято, будто он Сенатор. Редкие волосы, где еще не лысина, разлохматились вольно и встали надо лбом дыбом. Во всей папиной фигуре за пианино была сейчас такая молодецкая удаль и широкий степной размах, что Ася обмерла на пороге.
Про «широкий степной размах» Ася недавно где-то читала…
Папа музыке никогда не учился. Он даже нот не знает. Просто садится за пианино и играет, что хочет. Когда-то в студенческом оркестре играл. Но никто не верит, что он не учился.
Близко за папиным плечом стоит тетя Кира из Мурманска. Вот это кто приехал! Тетей Кирой ее все равно никто не зовет. Все – и Ася тоже – называют просто «Кирилл». «Высшая ступень родства душ», – как объясняет мама. Кирилл вроде сейчас стоит, но кажется, что она уже пустилась вприсядку. Или подпрыгнула до потолка. «Существует только в неустанном и неостановимом движении», – как мама объясняет. Как мячик! Ее невозможно удержать. Только мячик круглый, а Кирилл – наоборот – тоненькая. У нее сейчас такой свеже-приподнятый вид, какой у Кирилла всегда бывает после бессонной ночи в поезде. На Кирилле блестящая юбка-колокольчик и кофточка, вся из кружев. Сама все, конечно, сделала – юбку, кофточку, кружева и плетеный браслет на тонком запястье.
Кирилл толкает папу сзади рукой и требует:
– Юрка, голос!
Фингал сразу поднял голову. Но это же не ему!
Папа молодецки ударил по клавишам, и они с Кириллом запели:
Чего разлегся, как паштет
На свежем бутерброде?…
– Стоп! – крикнул папа. – Таня, так?
– Все равно, – мама машет рукой. – Пусть так…
Мама машет с усталым видом творца, которому все теперь безразлично. Его творение все равно уже оторвалось от его души и живет теперь в большом мире по чужим и неуправляемым законам. А творцу остались только усталость и пустота.
– Может, лучше – «на теплом»? – сомневается папа. – На теплом бутерброде паштет как раз растекается. Простая логика!
Вечно этот папа в поэзии ищет логику.
– Ладно, – машет мама рукой. – Пускай…
От творца ничего уже не зависит.
– Голос! – требует Кирилл. – Юрка, голос!
Папа ударил по клавишам, и они с Кириллом запели:

Чего разлегся, как паштет
На теплом бутерброде?!
Уж новый гость берет билет,
Уже он едет вроде…
Уже летит! Уже плывет!
Сейчас он в дом к тебе войдет!
Беги скорее в Гастроном!
Гость входит в дом,
Гость входит в дом…

– Дон… Дон… Дон… – задыхается пианино.
Мама громких звуков в доме не любит. Звуки ей мешают сосредоточиться. Когда папа громко играет, маме кажется, что где-то под окнами тупым перочинным ножом перепиливают водосточную трубу. Честно говоря, если папа играет тихо, маме то же самое кажется. Слуха нет совершенно! И с этим ужасным маминым недостатком Асе с папой приходится все время мириться.
Но сейчас маме нравится.
Она даже ногой отбивает смутный какой-то ритм. Этот ритм, если разобраться, наверняка абсолютно не музыкальный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48