За эти дни между его обычным балабонством на занятиях и в столовой я ловил его какие-то необычные взгляды, будто он приглядывался со всех сторон ко мне: что ты, мол, за человек? Эти взгляды раздражали меня.
Я не открыл глаза, когда действительно услышал над собой тихий голос:
– Спишь? – Его горячее прерывистое дыхание было рядом, у самого моего лица. Шут опять принес с этим участием!
– Нет, – я повернулся к нему спиной, давая понять, что не намерен разговаривать. – Читай письма. Два пришло.
Сергей вздохнул, потоптался на месте (подковки сапог звякнули по полу) и с неожиданной ломкой веселостью сказал:
– А ты, смотрю, зарок куриный, что ли, дал? Ни разу не видел, чтоб сам писал.
Я не ответил.
– Чего молчишь-то? – Я почувствовал его шершавую теплую руку на своей.
– Никакого зарока не давал. Мать знает, что со мной ничего не случится. Командиру части, во всяком случав, запросов и жалоб не станет писать.
– А Ийка?
– Не обольщаюсь, – жестко бросил я, отдергивая свою руку. – За тридевять земель разводить бумажную антимонию?
– Тоже мне Фома неверующий!
Мое терпение лопнуло – подкинулся на локоть, сорвался с голоса:
– Что тебе надо? Нашелся сердобольный! Что, спрашиваю, что писать, если уж ты такой? О том, что чистил картошку, мыл полы? Или о Крутикове?
– Что надо? Чтоб ты не был бабой, кисейной барышней, не распускал слюни, а понимал что к чему! Подумаешь, увидел трудности, размочился, как сдобный пряник.
– Оставь. Надоело все это слушать: обязанности, долг, служба… Райские прелести. Крутись волчком, как захочет всякий, как Крутиков, например!
Сергей упруго и резко, точно кошка, отпрянул от кровати. Лицо в тусклом свете стало землистым, без улыбки.
– Значит, ты только один здесь человек, а остальные так – ваньки-встаньки? А не поймешь: поворачиваются-то они по своей воле! И не в сержантах Крутикове или Долгове дело. Понимать надо – точно! Сержанты, офицеры – только доверенные народа, чтоб не было анархии – матери "порядка".
– Да иди ты!… – заорал я, не сдерживаясь больше, стиснув кулаки. – Надоели лекции! Ясно?
– Черт с тобой, уйду. А с взысканием лейтенант Авилов завтра разберется.
Он пошел между кроватей, тихонько и беспечно насвистывая.
Мне стало ясно, что не ответил в канцелярии начальнику расчета, да и не захотел говорить с Сергеем потому, что не был уверен в себе – расклеился бы, как тогда в электричке, когда возвращался от отца.
Если б можно было, я, наверное, в тот вечер взвыл бы, будто паршивая бездомная собачонка на луну.
6
Говорят, не было б счастья, да несчастье помогло.
Человеку всегда трудно отдавать отчет, когда в нем произошел тот скрытый поворот на рискованную тропинку. А для меня в этом нет трудности. Именно первое тактическое занятие, случайная встреча с Надей… Они-то и стали поворотным моментом к моему окончательному падению. Тот особый для меня день, который, подобно римлянам, можно отметить белым камешком.
Тревогу нам объявили вечером, после ужина. И сразу все пришло в движение. Мы получали в каптерке вещмешки, у дежурного автоматы и патроны, скручивали шинели в скатки. Появились офицеры. Сержанты возбужденно торопили солдат. Хлопали двери, стучали по коридору сапоги.
К этому ночному выходу готовились уже с полмесяца. Дни дались нам нелегко. С утра обычно начинались занятия по боевой работе. Сменяли позиции. Капитан Савоненков, командир батареи, недовольно морщился, когда какая-нибудь машина нарушала строгую линию: вылезала на какие-то там полметра вперед. Капитан взмахивал резко флажками, поворачивал всех на исходный рубеж, а после снова рубил воздух: "К бою! Выстрел из укрытия". Мы приводили установку в боевое положение, заряжали и перезаряжали ее, наводили и стреляли "внемую" – у носа ракеты, на направляющих, вспыхивал рубиновый глазок лампочки.
К обеду от жары под комбинезонами гимнастерки с белыми разводами соли становились жесткими, точно парусина, а сами мы, наглотавшись отработанных газов двигателя, качались и дурели. Механик-водитель Гашимов вылезал из люка с красными глазами и веками. Доставалось и комбату – он снимал фуражку, вытирал платком клеенчатый околыш. Волосы у него подстрижены под машинку, и от этого он выглядит щетинистым, сердитым. Солдаты его побаиваются, особенно когда, случается, сойдутся "потравить" между делом. Тут стоит кому-либо шепнуть: "Комбат! Юрьев день!" – и все вмиг рассыпятся воробьями. А не заметишь, замешкаешься, отчитает: "Ракетчик – не базарный торговец, юрьев день".
Так "варимся" до обеда, потом – занятия на материальной части: проверяем и драим каждый винтик, каждую гайку установки и подъемников, смазываем и чистим механизмы. А после ужина больше ничего не хочется делать – только бы бухнуться на кровать.
Перед Сергеем мне было неловко за ту сцену в казарме, когда сорвался, прогнал его. В конце концов, не суй свой нос, куда не следует! Но он, видно, не обиделся. Пусть, его дело. Только не очень оправдывалось его предсказание, что лейтенант разберется в моей последней стычке с Крутиковым: меня никто больше не вызывал, наряд не снимали, хотя отрабатывать его тоже не заставляли – не спеши. Словом, пророчество Сергея – липа. И не удивительно: подумаешь, беда стрясется, если лишний раз рядовой Кольцов отбудет наряд! Лучше службу поймет.
Мы катали скатки на полу между кроватей. Сергей был возбужден и искренне радовался предстоящему событию: глаза под белесыми веками поблескивали. Вот уж семижильный! За эти дни подготовки он ни разу не пожаловался на трудности, и тут сыпал свои обычные шутки-прибаутки:
– Во, камень! Во, скала!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67