– Горизонт обычно в тумане, – сказал Морель, почему-то растерявший всю свою приветливость и бесшабашность. – Из-за этих северных туманов ничего не видно.
– Туманы! – воскликнул Дрого. – Но не всегда же они там, бывают же, наверно, и ясные дни.
– Почти не бывают – даже зимой. Но некоторые утверждают, будто видели…
– Видели? Что?
– Да пригрезилось им все, пригрезилось: разве можно верить солдатам? Один говорит одно, другой – другое. Кто уверяет, что видел белые башни, а кто говорит, будто разглядел курящийся вулкан – оттуда, мол, и туманы. Сам Ортиц, наш капитан, утверждает, что он видел… лет пять назад… Если верить ему, так там есть какое-то продолговатое черное пятно – леса, должно быть.
Они помолчали. Где же Дрого мог все это видеть? Может, во сне? Или нарисовал в воображении, прочитав какую-нибудь старую сказку? Казалось, он узнал эти рассыпающиеся невысокие скалы, извилистую долину без всякой растительности, без единого зеленого пятнышка, ломаные пиши обрывов и, наконец, этот треугольник безлюдной пустыни, просматривающийся между торчащими впереди скалистыми выступами гор. Все, что он видел, рождало непонятный отзвук в самой глубине его души, но разобраться в своих чувствах он не мог.
Дрого разглядывал сейчас уголок северного мира, мертвую равнину, которую, как считают, никогда никто не пересекал. Никогда с той стороны не подходили враги, никогда там не было никаких сражений, никогда ничего не случалось.
– Ну как? – спросил Морель, стараясь, чтобы голос его звучал бодро. – Ну как? Нравится?
– Да-а-а!… – только и смог вымолвить Дрого. Какие-то неясные желания бушевали у него в груди, смешиваясь с безотчетным страхом.
Откуда-то до них донесся короткий сигнал трубы.
– Теперь тебе лучше уйти, – посоветовал Морель. Но, погруженный в себя и упорно пытающийся
что-то вспомнить, Джованни будто и не слышал его. Закат постепенно угасал, ветер, пробужденный тенями, овевал кубические строения Крепости. Часовой, чтобы согреться, стал вновь вышагивать взад-вперед, то и дело поглядывая на незнакомого ему Джованни Дрого.
– Теперь тебе лучше уйти, – повторил Морель, беря товарища под руку.

IV

Дрого не боялся оставаться один: как-то, еще ребенком, он заблудился за городом, случалось ему бродить и по ночным улицам – этому царству преступности. Или взять хоть вчерашний вечер, когда ему пришлось заночевать на дороге… Но сейчас было совсем не то, сейчас, когда улеглось возбуждение от долгого путешествия и его новые товарищи уже спали, он, грустный и растерянный, сидел при свете лампы у себя в комнате на краю постели: вот когда он по-настоящему понял, что такое одиночество. (Комната была, в общем, неплохая, с обшитыми деревом стенами, большой кроватью, громоздким диваном и шкафом.) Встретили Джованни радушно, за столом распили в его честь бутылочку, но потом и думать о нем забыли (над кроватью висело деревянное распятие, на противоположной стене – старинная гравюра с длинной эпитафией, начало которой гласило: «Humanissimi Viri Francisci Angloisi virtutibus» Добродетелям достославного мужа Франциска Англоизия (лат.).

). За всю ночь никто не придет его проведать, во всей Крепости никто о нем и не вспомнит. Да какое там в Крепости – в целом свете, наверно, не найдется живой души, которой есть дело до него, Джованни Дрого; каждый едва успевает о себе позаботиться; даже мама, да, возможно, даже она в эту минуту думает о другом – ведь он у нее не один. О Джованни она вспоминала весь день, теперь надо уделить немного внимания и остальным. И это более чем справедливо, признавал Дрого без тени обиды, но ведь именно он, а не кто-то другой сидит сейчас в Крепости на краю кровати (теперь он заметил еще, что на деревянной обшивке стены тщательно вырезана в натуральную величину и раскрашена, ну прямо как настоящая, сабля – этакий плод кропотливого труда какого-нибудь офицера, жившего здесь Бог знает сколько лет тому назад), да, сидит на краю кровати, склонив голову, ссутулившись, тупо и бессмысленно глядя по сторонам, и чувствует себя как никогда одиноким.
Наконец, сделав над собой усилие, Дрого поднялся, открыл окно, выглянул наружу. Окно выходило во двор, и ничего, кроме двора, не было видно. Поскольку оно было обращено на юг, Джованни попытался разглядеть в темноте горы, которые ему пришлось преодолевать по пути в Крепость; частично скрытые противоположной стеной, они казались ниже.
Свет горел только в трех окнах, но все они находились на одном фасаде, и заглянуть в них было невозможно. Свет из них так же, как и из его окна, падал на противоположную стену огромными вытянутыми прямоугольниками, в одном из которых двигалась тень: наверно, какой-нибудь офицер готовился ко сну.
Дрого закрыл окно, разделся, лег в постель и несколько минут предавался размышлениям, глядя в потолок, тоже обшитый деревом. Он забыл взять с собой что-нибудь почитать, но в этот вечер можно было обойтись и без чтения – очень уж хотелось спать. Дрого погасил лампу. Постепенно в темноте стал проступать светлый прямоугольник окна, и он увидел мерцание звезд.
Навалившееся на него оцепенение, казалось, уже граничит со сном. Только слишком уж отчетливо он это сознавал. Сумбурные, похожие на сновидение картины поплыли у него перед глазами и начали даже складываться в какую-то историю, но через несколько мгновений он заметил, что все еще бодрствует.
И вообще спать расхотелось – так поразила его всеобъемлющая тишина. Далеко-далеко – уж не почудилось ли ему? – кто-то кашлянул. Потом рядом раздалось слабое хлюпанье воды, отраженное стенами. Маленькая зеленоватая звезда (он видел ее, не поднимая головы) в своем ночном движении уже добралась до верхнего угла окна:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10