Можете рассчитывать на меня, господа, да, вы все и все остальные тоже! Любой авантюризм, рассеивающий скуку жизни, найдет живой отклик в моей душе, измученной серыми буднями.
– Дорогуша, – снисходительно улыбнулся Начтов, – никогда бы не подумал, что ваша фантазия столь скудна и нища в парениях. Речь о другом. А именно: мы наконец убедились, что вы – живой.
– Абсолютно живой, – подтвердил Гоша и через стол потянулся поцеловать, не дотянулся, чмокнул воздух и упал на стул.
– Еще какой живой, – подмигнула Марина.
– Самый что ни есть живенький. Свеженький, безо всякой синтетики, пропищала П. П. – И Канопус то же говорит…
– Кстати, почему я не вижу своего друга Канопуса? – строго посмотрел Начтов на П. П. и сдвинул брови.
– Он просил извинить его, – заерзала П. П., – у него срочная работа.
– Ладно, – умягчился Начтов, – продолжайте.
– Да вы что, мужики, вы серьезно? – нервно удивился К. М., испугавшись, что его тут же, в чужой квартире, начнут разбирать на части и непременно что-то перепутают под пьяную руку – либо голову не на ту сторону приладят, беспредметники, либо верхнюю и нижнюю челюсти перепутают, и тогда за столом придется быть вниз головой. – Конечно, живой я! Разве можно сомневаться? Во-первых, мне бывает больно…
– Это не аргумент, – приподнялся Гоша, – дереву тоже больно, когда ему ломают руки и железом по живому.
– Когито эрго сум! – выкрикнул К. М.
– Старо! – пренебрежительно отмахнулся Начтов. – Нынче и среднеобразованная машина мыслит.
– Я чувствую, как живое существо! – неуверенно сказал К. М., с надеждой обводя присутствующих затравленным взглядом.
– Это интересно, балда, – сказала Марина с жалостливой улыбкой. – Расскажи подробнее, что и как ты чувствовал в минувшую неделю.
– Ну… это, – замялся К. М., усиливаясь вспомнить, – это… чувствовал голод, жажду, различные позывы…
Все переглянулись и печально покачали головами.
– Я могу плакать в минуты грусти, – настаивал К. М. и понимал, что ему не верят.
– Удивил, балда, – пропела Марина и облизнулась. – Кто ж нынче не может плакать, а? Бабуся, вы умеете плакать? – спросила она П. П., и вредная старушонка ответила:
– Еще как, милочка. Стоит начать – после и не остановишься. Придумал бы, голубчик, другое доказательство живости своей.
– Товарищи-граждане! – взмолился К. М. – Как же это получается? Вот я ем пищу, и все у меня исправно работает. Значит – живой!
– Ты, старина, очереди в пивные колонки видел? – ехидно спросил Гоша. Очередь за бормотенью видел? А за водкой? Правильно. Тогда ответь: почему все пьют разное? Ага! Засуетился? Молчишь? Я отвечу: потому все пьют разное – кто сухаря, кто бормотуху из бракованной краски, а кто и водочку из обрезной доски, – потому что все настроены на разную заправку горючим. Как и полагается механизмам.
– Врете, жулики! – звонко, по-пионерски, воскликнул К. М. и сам удивился смелости в голосе и в сердце. – Я – живой как носитель самой передовой в мире идеологии! Вот вам, съели?
– И давно ты ее носишь? – сыто улыбнулся Начтов. – Не устал? Дал бы поносить мне или Гоше.
– Не хочу обносков, – сказал Гоша и ткнул вилкой в маринованную помидорину, она лопнула и повисла ошмотьями.
– Да что же получается? – продолжал возмущаться К. М. – Вы здесь обжираетесь, а в стране…
Начтов захохотал и похлопал по плечу К. М.: молодец, так всегда и отстаивай свои убеждения.
– Каков, а? – одобрила П. П. – Посмотри, как землю роет молодой сперматозоид. Огонь, а не мужик, а?
Успокоенный, К. М. налил в рюмку питья и выпил.
– Умница, а ведь с виду и не подумаешь, – продолжала П. П. – Только вот в башке у него муть какая-то. Тарабарщина, на пленку записанная. Знаете, господа, он меня замучил философией. Каждый вечер, как только стемнеет, является в гости, пьет мой чай, грызет мои сухари, острит на мой счет и разводит мутную-премутную философию. К ночи от него и от нее голова трещит.
– Да что там! – подхватил Гоша. – Вы бы посмотрели, как он себя на съемках показывает. Как бревно: ни повернуться, ни улыбнуться, ни глазами по сторонам повести не умеет. Набычится и стоит, уперши взгляд. Уж и так сорок восемь километров пленки на один его хохотальник извели. Страм, и только.
– Это еще что, – не отстала Марина, – вы бы послушали, как он по телефону утешает. – Марина передразнила голосом К. М. – Дышите глубже, успокойте мысли, подумайте о чем-нибудь приятном. У вас было что-нибудь приятное в жизни? Тьфу! – Марина сделала вид, будто плюет на пол, и плюнула. – В жизни его клиента было приятное, было, когда его или ее только что спустили с конвейера, не обтерев смазки, и он потопал в магазин. А дальше – сплошные неприятности, потому что его, голубчика, или ее, голубушку, собрали не по мировым стандартам, а как в артели в Конотопе.
Начтов постучал ногтем по бокалу, приглашая ко вниманию.
– Итак, – заключил он, – кто за то, чтобы признать нашего коллегу живым и пригодным к существованию гоминоидом?
Марина, как добрая женщина, могущая на что-то рассчитывать в перспективе, подняла руку первой. За ней нехотя проголосовал Гоша, П. П. с ехидной улыбкой и сам шеф. Молчаливый субъект с редкими волосами так и не поднял руки, и глаза уставил в тарелку, и хитро усмехался.
– Спасибо, друзья, – растрогался К. М., – постараюсь оправдать ваше доверие всем своим живым существованием. Если надо, готов пойти на подвиг и дальше. Куда пошлете.
Начтов снова постучал ногтем по бокалу.
– Вопрос второй: ты знаешь, кто мы?
– А-а-а, – загадочно произнес К. М., вспомнив, что, когда он дежурил в утешительской, за окном над горизонтом висел неопознанный объект. – А-а-а, понимаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37