Овраг вывел Антона к реке. Он узнал: это та река, которую они проезжали перед Абрамцевом, – Воря! Вот мост! Его нужно перейти. Но вдруг здесь стоит часовой, или сторож, или влюбленная пара? Ведь мост – совершенно открытое место, а разве можно ему теперь идти по открытому месту?
Как вор, – да нет, он теперь уже был не только вор, – Антон, пригибаясь, почти ползком, перебрался через мост и пошел по железнодорожной линии, готовый в любой момент свернуть и кубарем скатиться с высокой, крутой насыпи. Впереди маячил зеленый глаз светофора, своим мертвенным светом он освещал путь, отражаясь в накатанных рельсах, как звезда в пруду. Но ведь это тоже свет! А разве можно ему теперь показаться на свет?
И, словно нарочно, вдали вспыхнуло непонятное зарево. Оно росло, разгоралось, и вдруг от горизонта засветилась какая-то струна, и потом брызнул свет, почти белый, слепящий глаза. И тут же от него побежали вниз тоже горящие полосы – рельсы. Провод и рельсы… Шел электропоезд. Он вынырнул из-за перевала и несся теперь на Антона, озаряя его всего с головы до пяток, и некуда было укрыться от него, и нельзя спрятаться.
Антон добежал до мачты для подвешивания проводов и прижался, приник к ее железной решетке, прислушиваясь, как с грохотом мчится на него поезд. Он вспомнил вдруг Анну Каренину в ее предсмертном томлении, но это ему показалось таким страшным, что он еще сильнее вцепился в холодное железо мачты.
Прогремел поезд, и опять все объяла тьма. И во тьме Антон шел, спотыкаясь о шпалы, шел опять к огням, которые светились впереди. Это была платформа, похожая на Абрамцево: кругом лес, а среди леса – платформа с надписью: «55 километр». На платформу Антон заходить не стал, боялся. В стороне, в кустах, он дождался поезда и потом сразу юркнул в вагон.
Опять мелькали за окном платформы, входили и выходили люди. Они читали газеты, книги, смеялись, вели разговоры.
Один, очевидно охотник, ехал с собакой, и среди сидевших рядом мужчин завязался разговор. Кто-то стал рассказывать, как он застрелил свою собаку и как она бегала, прыгала вокруг него перед этим, точно чувствовала, что ее ожидает. Тогда дремавший до этого старичок открыл глаза и спросил:
– Ну и что? Застрелил?
– Застрелил.
– Ну, на это тоже сердце нужно иметь.
По вагону прошел милиционер в малиновой фуражке. Медленным шагом он шествовал вдоль лавочек. Он ни на кого как будто бы не смотрел, но именно это показалось Антону особенно подозрительным.
«Ищут!» – пронеслось у него в голове.
Антон весь сжался и приник к окну. Одним только уголком глаза он следил за милиционером и видел, как важно, не меняя шага, прошествовал он через весь вагон и ушел в следующий.
А впереди, за окнами, загорались спасительные огни. Москва!

31

Как тесно! Кругом не то народ, не то сгрудились какие-то чемоданы… Да, чемоданы! Они давят и жмут, и нечем дышать, и некуда деться. Они громоздятся все выше и выше, вот-вот упадут, уже валятся, и тогда… Откуда их столько? Зачем?.. Антон выставляет вверх руки, пытаясь удержать падающую на него громаду, настоящую гору, потому что это, оказывается, не чемоданы, а камни, и эта гора навалилась на него всей грудой и дрожит как от землетрясения. Руки Антона немеют, пытаются все это удержать и не могут: все сразу рушится и несется на него с грохотом, сверкая огнями, разгораясь, раскаляясь и превращаясь в пылающий шар, ослепительный, как золотые часики. А кругом крики и лай собак. Да нет. Каких собак? Это одна собака, большая и красивая, как серый волк, на котором по глухому еловому лесу скачет Иван-царевич с прижавшейся к нему царевной. Собака лает и прыгает вокруг Антона и пытается лизнуть его в самые губы, а он поднимает ружье и целится в нее. И тогда какие-то чудища обступают его и охватывают своими длинными и мохнатыми, точно еловые сучья, лапами и жмут, жмут, жмут, и сдирают с него кепку, и опять уже нечем дышать, и Антон совсем задыхается, всеми силами старается сбросить со своих плеч вцепившиеся в них лапищи и, обессилев от страха, кричит:
– Не хочу! Не надо! Не хочу!
Но лапы продолжают держать его за плечи и начинают трясти.
– Тоник! Сыночка! Ты что?
Антон открывает глаза и видит склоненное над собой лицо матери. Чтобы проверить себя, он напряженно всматривается и убеждается – да, мама! Но он тут же вспоминает обо всем и закрывает глаза.
– Страшный сон приснился! – говорит он, делая вид, что хочет спать.
На самой деле он лежал до самого утра почти без сна, весь расслабленный и обессиленный, точно избитый. Он дождался, когда отправился на работу Яков Борисович, и только после этого решил проявить признаки жизни. И тогда к нему подошла Нина Павловна.
– Антон! Почему у тебя брюки в глине?
Антон посмотрел на нее долгим, мучительным взглядом и вдруг быстро-быстро, рывком поднялся.
– Не спрашивай, мама!
– Как же не опрашивать? Тоник! В чем дело?
Теперь Антон взял ее за плечи и, глядя в глаза, сказал:
– Мама! Я повторяю, ничего у меня не спрашивай. Ничего! И никого ко мне не пускай. И больше за меня не бойся!
Нина Павловна тоже всмотрелась в глаза сыну, в самую глубину их, и поняла: это очень серьезно. Никогда она не видела у него такого осмысленного взгляда и не слышала такого тона, как в эту минуту. И она почувствовала: натянулась какая-то душевная струна, натянулась до крайности, и если она пережмет, все лопнет и превратится бог знает во что.
– Хорошо! – проговорила она тихо, почти шепотом.
Нина Павловна не знала – самообман это, или желание успокоения, или действительно у ее сына произошел перелом, но она не могла не видеть, что Антон стал совсем другим – спокойным и послушным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152