Иначе он бы сразу перестал быть Чапой!
Пограничники встретили его вскоре. Они перевалили одну гору; вышли к другой, покруче, уже настоящей горе – с укутанной облаками вершиной, с синевой под ними, – стали огибать ее ложбинами и вот в одной из ложбин увидели танки.
Первым их обнаружил идущий дозорным Страшных. Он дал сигнал: «Жду вас, подтягивайтесь», и когда Тимофей и Герка его догнали…
(Герка тащил оба автомата и боекомплект за двоих, и еду, и еще поддерживал Тимофея, подставив ему свободное плечо, все равно Тимофей уже еле шел: к боли он притерпелся, и его не очень пугало, что раны отвердели и опухли, видать, начинали гнить, – но потеря крови сказывалась; крови он потерял многовато для одного человека, и стоило повернуть голову – и земля переворачивалась, а ноги были такими слабыми, что каждый шаг казался чудом, он даже задумываться боялся о том, что чувствует, как ему удается еще идти; и он преодолевал головокружение, тошноту и слабость и ведь о чем-то разговаривал с Геркой, отвечал на какие-то его вопросы, а сам думал, как поступить, не знал, как же сделать лучше, потому что не для него сейчас была эта работа – идти; еще один такой переход – и конец ему, не встанет, а как быть иначе – он не знал, уж так ему не хотелось отрываться от парней, отлеживаться в какой-нибудь избе, остаться одному; и он все думал, искал выхода, напрягая всю волю и гордость, чтобы не заикнуться: мол, хорошо бы привал сделать. «Я дойду и не стану им обузой», – твердил он про себя, когда вдруг раздался Ромкин сигнал, который для Тимофея прозвучал как сигнал о спасительной передышке, ведь, что бы там впереди ни случилось, они остановятся, хоть на десять минут, хоть на минуту; они остановятся, чтобы разобраться в смутившей Ромку ситуации, и тогда можно будет сделать вид, что задумался, и прилечь… хоть на десять минут)…
Так вот, когда Тимофей и Герка догнали Страшных, перед ними открылась ложбина, а на дне ее вразброс стояли советские танки: одна тридцатьчетверка и два БТ-7.
И кругом ни души.
– Страшных, разведай, что тут происходит. Только тихо. В случае чего отходи прямо на нас. Прикроем.
…Лечь на спину и закрыть глаза…
Возле самого лица топчутся Ромкины сапоги. Словно и не уходил никуда.
– Тим… Тимка, погляди, какое чудо-юдо я привел.
Не открывать глаз. Просто лежать, не открывая глаз, не шевелясь, ни о чем не думая, – они ведь должны понимать, как ему плохо, как много крови он потерял. Должны ведь когда-то они понять, что он не железный… Просто лежать…
Тимофей даже вздохнуть себе не позволил. Открыл глаза и сел. И увидел перед собой Чапу. Глаза Чапы были красны от давних слез, лицо раздергано противоречивостью чувств: горе еще наливало вниз его щеки, концы губ и глаз, но радость уже давила изнутри, и уже угадывалась ухмылка в пляшущих, срывающихся чертах.
– Почему он плачет? – расцепил губы Тимофей.
– Вот и я подумал, с чего бы это он? Представляешь картину: сидит возле танка и ревет чуть ли не в голос. Аника-воин!
– Он тебя не трогал? – спросил Тимофей у Чапы.
– Этот? – Чапа смахнул под носом, а потом и последние слезы стер. – Навищо ему меня трогать? Или я на бабу схожий?
– Ну мало ли как можно обидеть…
– Обидеть? Он – меня?.. Та вы шуткуете, товарищ командир. У нашем селе я таких гавриков…
– Понятно, – перебил Тимофей. – Где остальные?
– Тю! Та я сам токечки сюда пришкандыбал. Другим яром. Я ж на вас и подумал, что вы и есть оте остальные.
– А чего ж плакал?
– Обидно. Из сердца те слезы.
– Понятно. Страшных, доложите обстановку.
Ромка перестал давиться смехом, демонстративно – для Чапы, конечно, – вытянулся по-уставному.
– Так что, товарищ командир отделения, лощину я прочесал всю. Пусто. Кроме этого героя. Но он не в счет – приблудный.
– Разобрался, что произошло?
– Горючее кончилось. Сухие баки. Все машины на ходу, у каждой почти полный боекомплект – и ни грамма бензину.
Тимофей смотрел, как дрожит воздух над нагретой солнцем тускло-зеленой броней, на вспаханное траками дно ложбины… Ни души… И это не мираж – это реальность. Можно подойти и потрогать эту угловатую броню и аккуратные клепки…
– Но ведь это же не мотоцикл! – вдруг не выдержал он.
– Ты думаешь, они вроде нас…
– Конечно! – Он чуть не застонал, но сдержался и сказал себе: «Ладно… ладно…» – и почти успокоился. – Конечно, – уже тихо повторил он, – думают – возвратятся… Но ведь это же танки! И никакого прикрытия… охранения…
– Здесь и так укромно, – сказал Залогин. – И в стороне. Случайно разве кто набредет.
– А для обороны неспособно, – деловито добавил Страшных. – Даже охранять – погляди сам! – и то не с руки. Все подходы закрыты. Батальон – и тот не управится.
Да ведь они, похоже, пытаются как-то его утешить. Его, своего командира… Вот уж никуда не годится.
– Ладно… Послушайте, а может, их заминировали? – встрепенулся Тимофей.
– Ложбина не минирована, – сказал Страшных, – я проверял.
– А если мы их взорвем?
Он поглядел в глаза товарищам. Страшных отвел взгляд.
И Залогин отвернулся.
– А что – можно, – сказал Чапа. – Управимся враз. – Он не понял, почему так изумленно взглянули на него пограничники, и торопливо пояснил: – Если не чесать по-дурному языком, то наши, когда бы сюда ни вернулись, не дознаются, чья работа. Выходит, обойдется без шухеру. А германец что так, что этак с этого во что будет иметь…
И Чапа показал, что с этого будет иметь германец.
Цепляясь за кусты, они спустились в лощину. Страшных приволок танковый брезент, расстелил в тени терновника; тень была не плотная, легкая, пропускала дыхание солнца, что было совсем не лишним – лощина оказалась сырой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80