Народ окажется отвлечён прошлым, узнавая, какие авгиевы конюшни достались наследнику. Тем легче будет внушить, что при нём положение поправляется. Целесообразность укажет ему на неудобство – охранять от любознательных имущество прежнего лидера и его семейства. Отчего и тут не извлечь пользу?.. Он вроде и ни при чём, инициатива проявлена не им, а закон есть закон: обвинения, дознание... Так неужели ничего этого не взяли в голову, готовясь отдать ему власть? О, детская наивность, позволившая поверить обещанию! Договор на чувстве благодарности. В самом деле, какие, к ...ям, подозрения между честными людьми!
Писатель проговорил, сменив слог:
– Трогали его гибкую гладкую выю: почему тебе не склонить её? Он склонил и взял на выю три ночи братских крестов.
Слотов, слушая, не шелохнулся, мысленно ощупывал в кармане плоскую коробочку.
Девятого августа, сказал Тик, сделали премьером, а девятого сентября произошло на улице Гурьянова, тринадцатого – на Каширском шоссе, а шестнадцатого рвануло в Волгодонске. Позже по случайности не удался взрыв в Рязани... Семейству хватило необходимого: доказательств, кто организатор трёх актов, на ком прямая ответственность. Под этот заклад и передали ему пост. Крещённому кровью клятвы не нарушить. Первым применением власти стал указ о неприкосновенности ушедшего главы. Прошли годы, преемник сидит крепко – но не было попытки указ подкорректировать, подзабыть. Предшественник и все члены семьи неприкосновенны. Заклад!
Слотову думалось о проведённой Тиком черте: взрывы – указ. Её не перечеркнуть. Можно твердить: наследник оказался верен слову и сохранил верность (освоившись с огромной властью...) Скрепя сердце, зажмурившись – допустим. Но допустить, что заранее, не позаботясь о закладе, верности доверились и кто? Смех!
Я написал, говорил коллега, о социальной знаковости взрывов. В самом выборе жертв выражена сущность новоэлитарного государства. Дома выбраны что ни на есть обыкновенные, с простым людом. Учтено: при подозрении, что сама власть и взрывает, люди небедные отметят – кого обрекли пострадать. Бедноту! То есть имущим интимно дали понять: власть эта их и при ней они в безопасности. «В яблочко!» – подумал Слотов и успокоил себя: пиши он о взрывах, высветил бы то же самое не хуже.
Главное о рукописи, по-видимому, было рассказано, и Вячеслав Никитич спросил: «Кому предложишь?» В ответ прозвучало название самого популярного в Зарубежье литературного журнала. Слотов, как и коллега, знал его главного редактора. «Ты уже говорил с ним?» – «Передал суть», – скупо ответил Вольфганг. «Но острого много! Напечатает?» – «Другие – нет, а он напечатает», – произнёс Тик уверенно. «Когда это будет?» – «Я пока не поставил точку». Вячеслав Никитич промолвил, добродушно шутя:
– Имя Пигмалиона... источник подводит?
– Молчит что-то, – вырвалось у приятеля.
Каковы, спросил Слотов, отзывы на рукопись? «Ты что же, думаешь – я её рассылал?» – Тик полон недоумения. «Мне казалось, – виновато начал коллега, – ты общаешься с кем-то, кто на тех же позициях...» Он хотел бы, объяснил Вольфганг, чтобы те, кто не на них, оказывались на этих позициях – прочитав опубликованную вещь. А совать рукопись – ради советов, похвал? Хм. «Я читал бы без отрыва!» – заверил Вячеслав Никитич. «Ну, теперь ты уже всё знаешь», – сказал приятель так, будто развёл руками. Слотов задал ему естественные для писателя вопросы и услышал: вещь будет предложена германскому издательству, как только выйдет в журнале. О пьесе. Когда публика её увидит, ответить непросто: обстоятельства...
Вячеслав Никитич изобразил колебания, после чего доверился другу: я сам пьеску кропаю... но с театральной кухней, к стыду своему, мало знаком.
Откровения, на какие расщедрился Тик, порождали инерцию, и он добросердечно пообещал:
– Режиссёру будет любопытно ещё с одним русским поговорить о герое... Я тебя представлю. Это Детлеф Хютер.
– Так он из геев, я слышал! – встрепенулся Слотов, подумав: уж не ему ли пришёлся по вкусу снимок пухлогубого школьника?
Вольфганг, казалось, выражал улыбкой, несколько таинственной: не будем забегать вперёд... Выпили по последней рюмке, Вячеслав Никитич проводил приятеля до метро. Сам он жил в двадцати минутах ходьбы.
* * *
Днём отдав Бортникову прибор, он вновь получил его накануне собрания литераторов. К украшенному лепкой дому на Шёнхаузер Аллее подходил неспокойным. Вдруг, вопреки предпринятым усилиям, Ульяну обидят? Несколько членов ассоциации, придя раньше него, беседовали в зале. Слотов особенно дружески поприветствовал Фуршета, человека тучного, но подвижного, – надо похвалить его недавно напечатанный в газете юмористический рассказ... Фуршет рад потрепаться о своём творчестве. Терпение. Любезно здороваемся с проходящей мимо Майей Стрепетовой: седеющая подтянутая дама ответила – и вновь губы плотно сжаты. Народу прибавляется. Можно присесть, держа в поле зрения вход.
Ульяна! И не одна. С нею статная брюнетка: худое лицо, высокие скулы, задумчивые, без искорки любопытства, глаза. Ей лет двадцать пять. Одета в красно-зелёный блузон с ажурными вставками, с оборками, с защипами на рукавах; светлая узкая юбка, сбоку разрез до середины бедра. «Сразит!» – догадка слилась с отчаянным голосом чувств, в то время как Вячеслав Никитич устремился к дамам. Ульяна уведомила: её спутнице Виолетте интересно побыть на обсуждении новеллы... Вошёл Тик и, обменявшись приветствием с Ульяной, посмотрел на незнакомку. Та, словно изучая его лицо, представилась чуть запоздало. Автор новеллы обратилась к нему:
– Прототип моей героини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42