и упавшая на лоб прядь; и это движение головой...
— Наверное, я никогда не искала как следует... А если находила, то не понимала, что нашлось... У меня не было того, о чём вы говорите.
— А у меня было. То есть, — лёгкая усмешка, — есть. И обязан этим я вам.
Растеряна. И как! И этот холодок в глазах — реакция на грубость натиска, сейчас она скажет что-нибудь вроде: “Ну зачем же...” или: “Не надо так...”
— Я обязан вам “Страстями по Матфею”.
Сказано в самое время. Господи, а она-то подумала! Ей уже неловко за себя — за то, что она так подумала (читать в этих глазах — просто забава). Счесть его способным на столь примитивное заигрывание — она виновата, взволнована: в таком состоянии она не может молчать. Ну что вы (даже покраснела), достать пластинку — такая мелочь (это надо понять как извинение), другое дело — помочь чем-то действительно существенным... У них в школе есть девочка: врачи сказали, её невозможно научить ни читать, ни писать, но педагоги занимались с ней три года и всё-таки научили... Вот это не мелочь: когда об этом думаешь, кажется — глаза её подёргиваются влагой — кажется, не зря живёшь на свете... Девочка подарила ей самое дорогое... она вскакивает и, присев перед комодом, извлекает из нижнего ящика испещрённую каракулями тетрадку. Какой трепет — поразительно! Она действительно необычна, эта Марина Сергеевна... Вот, пусть он прочтёт: “Я очень рада”. Как мило, правда? Разумеется! Это так трогательно! Так прекрасно! Подарить человеку зрение...
— Грамотность.
— Да, да, конечно. Эта девочка обрела дар слова... это такое (ты опускаешь слово “оружие”), это такое сокровище! да что там, по сравнению с этим даром, сокровища!.. — ты тоже, кхе-кхе, взволнован, вскакиваешь с кресла, в котором так любила сидеть бабушка. — И всё это благодаря вам, Марина Сергеевна! Жизнь ради этого — это же...
Вы говорите, говорите, перебивая друг друга: дарить детям счастье общения! спасать для общества тружеников! О!.. Ты виртуозно жонглируешь словами, они, словно молоки на сковородке, сверкают в масле и румянятся. И шипят.
Потом вы, притихшие, непрестанно обмениваясь взглядами, слушаете Баха. Ещё кофе? Полчашки, если можно... А торт такой вкусный! В самом деле? Я очень рад. Очень рад, Марина, что угодил... А этот комод — антикварная вещь! О, вам нравится, да? Он такой безалаберно-живописный! Разумеется. Живописный. Очень. Наверно, тоже от бабушки? Ну, конечно!
Длинный рассказ о бабушке; ещё пластинка — джаз; ещё кусочек торта. Вздох. Как жаль, но ты, кажется, засиделся... Поблагодарить — изящно, даже пылко — за всё поблагодарить.
— Мариночка, столько тепла, сколько тут у вас, за какой-то час...
— Ну что вы, какое тепло...
— Когда постоянно на сквозняках, когда хронически зябко, то такой вот час... извините!
Пауза. Ты одеваешься, ты отрешён, тебя мучит то, что внутри. И уже с порога, очень тихо: если ты попросишь позволения как-нибудь ещё послушать Баха, это не будет нахальством?
— Нет.
* * *
Теперь ты хорошо знаешь, о чём говорить в следующий визит.
Её работа — терпеливейшая, благороднейшая — разбивать лёд отъединённости: для этого нужен особый дар! Нет-нет, пусть она не спорит, он знает по себе — вот он, здоровый, не лишённый, так сказать, обаяния, вполне, хм, владеющий словом, бессилен перед отъединённостью. Между ним и сыном, умным красивым подростком — ледок. И жена — образованный порядочный человек, но... За всю их совместную жизнь — благополучную внешне — они так и не перешагнули разделяющего их барьера...
Стравинский. Джаз. Блюзы. Проигрыватель изнывает под сурдинку, а ты всё говоришь... Глаза её трепетно распахнуты. Может, перед кофе он поужинает с ней? Есть селёдка. Сейчас она поджарит картошку, да?.. Спасибо. С удовольствием. И с удовольствием поможешь почистить картошку.
Ты в кухне. Впервые в кухне, где проведёшь потом столько часов, облокотясь на подоконник...
Ничего, если снять пиджак? Ну, конечно! Сейчас она засучит ему рукава. И надо надеть фартук. Нож не мешало бы подточить... У вас, Мариночка, и газ горит по-особому... нет, серьёзно, я чувствую себя у вас, как в крепости. Её глаза — вздрогнули. Они действительно вздрогнули! Вам... вам что-нибудь угрожает? Вздох. Ты отрешён, ты молча чистишь картошку: тебя мучит то, что внутри. Извините, расслабился — не хватает ещё засорять вам голову излияниями о своих невзгодах... Как масло брызжет! Он как любит — посуше, поподжаристей или не совсем? Охо-хо, если б он знал... Что его не любят, так это, увы, он знает. Активно не любят. В академии против него что-то вроде оппозиции — серости, от стенки не отличишь! а страшнее завистливой посредственности ничего быть не может!.. И пусть бы губили его работы, ладно, но ведь не дают расти его ученикам — прямодушным, смелым талантам!.. Если бы это помогло им, он пожертвовал бы всем... Порой охватывает такое отчаяние, такое...
Её глаза. Не надо! пожалуйста, не надо так волноваться, Евгений... А за окном — пусть он глянет на фонарь — так красиво падает снег! А снег падает действительно красиво. Скоро он уйдёт туда, в снег. В ночь. В отчаяние.
Евгений, не надо так, слышите... пожалуйста! Да-да, разумеется, он не будет больше говорить. Но он действительно уходит в безысходность... Отрешившись, ты медленно идёшь в комнату; верхний свет выключен.
— В безысходность.
— Евгений...
Она, приблизившись, чуть отстраняется. Эта прядь поперёк лба. Ладони, касающиеся её плеч. Ладони, скользящие по лопаткам... Не надо... Она мягко пытается высвободиться — раз, второй... ладони, ладони... надо задёрнуть шторы — за ними так красиво падает снег.
А селёдка была просто замечательная. И картошка в самый раз.
1 2 3 4 5 6 7 8