Но это самоедство — растравлять себя и винить.
— Винить, — повторила она так, будто слово пришлось как нельзя более кстати. — Я винила себя и не себя, у меня хватало сил порвать, но он умеет бить на жалость и искусно накидывать удавку... Как это беспощадно — вести в никуда. А может, он испытывает удовольствие... — проговорила больным голосом.
Славик чутко спросил:
— Женат?
Она, не ответив, сказала:
— Я училась на первом курсе, когда он, незаурядный, талантливый, стал влиять на мой кругозор, на мои представления об искусстве. Я обязана ему всем: и хорошим и дурным. Последнего, естественно, больше. К чему мы пришли с ним? Я бывала на него зла, но никогда над ним зло не смеялась, а теперь это стало возможно! Я чувствую себя издёрганной, измотанной, у меня чувство, что уже ничему не быть, кроме сумерек.
Он двинулся в кресле и, словно приветствуя её слова, кивнул:
— Сумрак, ночь. И хоть какая-нибудь надежда...
Они стали говорить о том, что наша действительность серей серого, что счастье — чудовищно злосчастная случайность, а кому оно выпадает — воры.
Славик сказал тоном раздумья и просьбы:
— Желать кусочка краденого счастья — это страшнее, чем не желать?.. — и продолжил с горькой уверенностью: — Вам будет смешно... Желать боится человек, чья работа настолько страшна, что лучше не бередить душу. — Он помешкал и сообщил: — Прилежно готовим оружие массового уничтожения. Газ. У нас говорят «газок». Люди довольны, что зарплата выше, чем в нормальных местах, что лучше снабжение. Где вы видели, чтобы не стояла очередь, а в продаже было мясо? и не просто мясо, а говядина первой категории? У нас — пожалуйста! Только не надо задавать себе вопросов... Другие и не задают, — произнёс он устало, словно раз и навсегда смирившись со своей обделённостью.
Нинель сидела на стуле, повернув к Славику голову, и как будто хотела и не решалась вставить слово.
— Жене непонятно, другим непонятно, почему я ощущаю гнёт, — говорил он, прижимая к коленям ладони и вновь приподнимая их. — Мы живём в век, в какой живём, и это оружие делается не только у нас. Но если я не могу больше? — вопрос выразил страсть протеста, окрашенного гордостью. — А бросить эту работу значит принять ненависть жены, — добавил он с гримасой, будто глотая противное лекарство.
Казалось, он выдохся. Закрыв здоровый глаз, полулежал в кресле; на лице Нинель было ждущее внимание.
— Я любил командировки, — поделился Славик. — Уезжая, старался вообразить, что вырываюсь навсегда... — голос стал мечтательным. — Приходило предчувствие, что в пути или там, куда я приеду, мимолётное овеет теплом, и это будет так много! На улице нового для меня города, в гостинице увидится женское лицо — и захочется жить.
— Оправдывались ожидания? — спросила Нинель странно холодно.
Он сел прямо, но тут же ссутулился.
— Мне так хотелось быть нужным, просто по-человечески нужным, а не... — Славик понёс руку к голове, однако коснулся не лысины, а виска. — Но твою нужность определяют сугубо практически: какие ты способен дать материальные блага, — высказал удручённо и брезгливо. — Иного отношения мне не встретилось, а теперь уже всё равно... — он рассказал Нинель, как предупреждал начальство, что надо срочно заняться тем-то и тем-то, иначе произойдёт утечка «продукта». На сигналы не среагировали, и ему кое-как удалось предотвратить аварию. Однако на него валят, что именно он едва не довёл до неё. Дело разбирает комиссия, а пока его отстранили от должности.
Он опять откинулся на спинку кресла.
— Я должен оправдываться, доказывать — и я мог бы доказать им, кто специалист, а кто бездарь. Но стоит ли? Я уехал, как уходят куда глаза глядят. Решать будут не они, а я, — сказал расслабленно, равнодушно, — итог так итог.
— Не надо об этом! — потребовала она, словно в готовности вскочить и зажать ему рукой рот. — Не думайте об этом! — выдохнула в такой спешке, будто всё решала секунда.
Он забормотал, что просит прощения, и закончил упрямо:
— Судьба не по мне, и это не пересмотреть!
Нинель встрепенулась, как если бы разгорался пожар и она вдруг увидела бадью с водой.
— Ваш знак Зодиака?
Я услышал ответ Славика и чуть не запрокинул голову, как давеча. Случай вёл себя с бесцеремонностью, равной цинизму, глумливо демонстрировал всесилие.
Нинель сообщила Славику, что «что-то чувствовала», «даже была почти уверена, но останавливало одно: это было бы слишком удивительно» — ведь и она «тоже...»
— Вы? — он искренне изумился и налёг боком на подлокотник кресла, подаваясь к Нинель, которая несколько раз быстро кивнула.
Она велела ему вспомнить свойства Близнецов.
— Лучше вы... — попросил он.
Она слабо улыбнулась.
— Мы очень ранимы... комар укусит — расчешем до крови. Не заживает — бросимся на стенку. Я знаю, что такое невыносимость, когда хочешь одного исхода... Но Близнецы всегда помнят, а если кто-то рядом ждёт помощи? — заговорила со страстью сказать как можно убедительнее. — Вам не выпадало в последнее время увидеть кого-то в беде — оттого эти мысли о своей ненужности. Это в природе Близнецов. Мы чахнем, когда некого вызволять. Загляните в себя! Вы отзывчивы, хотите сострадать, делиться самым дорогим... Вы не можете быть ненужным.
Она продолжила, будто зная всё о нём наизусть: плохая полоса у него минет, у жизни есть и другие стороны, всё наладится. Он перегнулся через подлокотник кресла, опустил ладонь на руку Нинель, лежавшую на её колене:
— Вы добрая, милая, и это лишь милый разговор...
Я видел его затылок, чуть дальше было её лицо; её глаза замерли, настежь открытые его взгляду.
— Выйди на минуту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26