Значит, он был директором где-то глубоко в душе.
На Всеволода Николаевича со стороны коридора смотрели Татьяна Ивановна, Верочка и Алла Романовна, которая приподнялась на цыпочки, и поэтому ее туфли как бы самостоятельно остались на полу.
В конце коридора показался часовщик с лестницей. Он крикнул:
- Что? Еще один лезет? - Часовщик уже слышал о происшедшем.
Часовщик не отгадал в директоре директора. Но главное, Всеволод Николаевич отгадал в себе директора и был счастлив этому, как никогда, тем более день прошел и быть директором было уже безопасно.
Перестиани скромно шел рядом с Кирой Викторовной. У него не было нового взгляда на обстоятельства и новых путей к их преодолению. Он еще не почувствовал, что способен понимать Киру Викторовну и всех ее Паганини. Где-то в глубине души, кроме просто терпеливого человека, он никем еще не был - воспитателем, экспериментатором или руководителем ребячьего коллектива. Скромно мечтал о тишине, о нормальной жизни и о своей нормальной работе, пока еще, к счастью, не связанной с грядущим поколением.
Возвращался домой Андрей Косарев. Ни о ком и ни о чем ему не хотелось думать, хотелось, чтобы все оставили его в покое. Но виноват был во всем сам, и это угнетало еще больше. Нелепость за нелепостью. Идиотство какое-то.
Андрей поднялся на лифте и резко позвонил в дверь. Это был старинный кирпичный дом с лепными украшениями, где в квартирах жило по нескольку семей, где двери еще хранили фамилии жильцов на металлических пластинках, написанных через букву "ять", и круглые отверстия от механических звонков-вертушек. В таких квартирах часто живут потомственные москвичи. Это называется - жить в черте старого города.
Дверь открыла женщина в теплом стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях. Мать Андрея Косарева.
- Я изнервничалась! Тебя нет весь день. Что-нибудь случилось?
- Ничего не случилось.
В коридоре появился сосед. Он был небольшого роста, из-под рукавов пиджака торчали несвежие манжеты, которые до половины закрывали ладони коротких рук. Сосед был слегка пьян.
- Обнаружился сын? - спросил он.
- Да, Петр Петрович, - сказала мать Андрея сдержанно.
- Талант - он беспощаден. - Соседу хотелось поговорить. - Талант служит только прекрасным... э-э... музам... пегасам... парнасам...
Из-за дверей просунулась женская рука и утянула Петра Петровича в комнату.
- Где ты был? Прошу тебя... - сказала мать Андрею. Она беспрерывно теребила ворот халата пальцами. У нее было худое болезненное лицо, вокруг глаз большие темные круги. Она возлагает на сына все свои надежды и, очевидно, часто говорит ему об этом.
- Служил прекрасным музам. - Андрей направился в ванную комнату мыть руки.
Мать пошла за ним.
- Не надо шутить, Андрюша. Ты у меня один.
- Я не шучу. И я знаю, что я у тебя один. - Андрей пустил в раковину сильную струю воды, так что брызги полетели на пол.
Мать смотрела на него. Молчала. Андрей это чувствовал, что она смотрела. Он устал от этого ее взгляда изо дня в день. Она ждала от него того же, чего он ждет сам от себя. Но лучше бороться за себя, чем ежедневно чувствовать на себе этот взгляд, молчаливый и упорный. Видеть руки, которые беспрерывно теребят ворот халата. Андрей до сих пор даже не знает, что такое для матери музыка - средство к пониманию мира или средство к завоеванию мира. Или она любит музыку, как дорогую вещь, которая случайно оказалась в комнате. Может быть, он сегодня просто несправедлив? К матери, к себе, к соседу, к Рите. И даже к музыке. Ко всем и ко всему.
А на другом конце города в длинной ночной рубашке и в очках стояла на кровати Маша Воложинская и держала на плече скрипку. Волосы, которые рассыпались по плечам, касались скрипки и были с ней одного цвета. Воротник ночной рубашки был поднят, как у вечернего платья, и Маша придерживала его свободной рукой, чтобы был еще выше.
В комнату вошла мать.
- Почему не спишь?
- Как я буду выступать, когда вырасту? В очках и в вечернем платье? Маша все еще не отпускала воротник ночной рубашки. Скрипка лежала у Маши на плече и была до половины прикрыта волосами.
- Вырастешь, и поговорим. Сейчас - спи.
"Я уже выросла", - подумала Маша. Дома этого не замечают.
Она отдала скрипку, легла под одеяло. Мать сняла с нее очки, положила рядом со скрипкой. Никто в семье очков не носил, только одна Маша. С детства.
- Я слышала, вы ссоритесь в школе?
- Из-за Моцарта и Сальери, мама. Сальери отравил Моцарта, ты в это веришь?
- А в это надо верить или не верить?
- Конечно. Как же еще, мама?
- Поэтому деретесь?
- Следующий раз я буду драться, - сказала Маша. - Не испугаюсь!
Мать ничего не ответила. Может быть, она подумала о том, что дочка выросла и произошло это в один день, а именно - сегодня, и без всякого вмешательства родителей. Скрипка, казалось бы, такая неприметная, скромная вещь, а в ней запрятана не только музыка, но и восприятие всей жизни, и уже вполне серьезное и самостоятельное, требующее определенных взглядов, и никто не властен над этим, кроме скрипки. Даже родители.
- Мама, а ты знаешь, кто мой любимый композитор?
- Спи, ты уже сказала.
- Разве?
- Конечно.
- А когда папа купит мне шкаф для нот?
- Теперь обязательно купит.
Маша засыпает, покорная все-таки детству, потому что это был только один, первый день из ее первого повзросления.
Снится ей маленький скалистый остров в Средиземном море. Франсуаза рассказывала, остров напротив марсельского порта. Совсем близко. Франсуазу возил туда на лодке друг ее отца, рыбак. На острове крепость. Теперь это музей, а раньше была страшная тюрьма, где долгие годы просидел в заточении граф Монте-Кристо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95