- Вонме-ем! - возгласил Гладков; одетый в рогожи он стал карикатурно
страшен; как-то особенно резко крутил шеей, вздергивал голову и кривил
лицо.
Маслов, стоя в ногах студента, гнусовато на распев заговорил:
- Братие! Возопиим ко Диаволу о упокоении свежепогибшего во пьянстве
и рабстве Вавилонстием болярина Иакова, да примет его сатана с честию и
радостию и да погрузит в мерзость адову во веки веко-ов!
Пятеро лохматых оборванцев, тесной грудой стоя с правой стороны нар,
мрачно запели кощунственную песнь; хриплые голоса звучали в каменной яме
глухо, подземно. Роль регента исполнял Брагин, красиво дирижируя правой
рукой, предостерегающе подняв левую.
Трудно было удивить меня бесстыдством, - слишком много видел я его в
разных формах, - но эти люди пели нечто невыразимо мерзкое, обнаружив
сочетанием бесстыдных слов и образов, поистине, дьяволову фантазию,
безграничную извращенность. Ни прежде, ни после этого, до сего дня, я не
слышал ничего извращенного более утонченно и отчаянно. Пять глоток изли-
вали на человека поток ядовитой грязи, - они делали это без увлечения, а
как нечто обязательное, они не забавлялись, - а - служили, и ясно было -
служат не впервые, церемония уничтожения человека развивалась гладко,
связно, торжественно, как в церкви.
Подавленный, я слушал все более затейливо гнусные возгласы Гладкова,
циническое чтение "химика", глухой рев хора и смотрел на человека, кото-
рого заживо отпевали, служа над ним кощунственную литургию.
Сложив руки на груди, он шевелил губами, неслышно бормотал и кричал
что-то, моргал вытаращенными глазами, глупо улыбался и - вдруг испуганно
вздрагивал, пытаясь соскочить с нар, - хористы молча прижимали его к
доскам.
Вероятно, "церемония" показалась бы менее отвратительной, если бы
грязные призраки смотрели на нее как на забаву, игру, - если бы они сме-
ялись, хотя бы, смехом циников, смехом отчаяния "бывших людей", изуродо-
ванных жизнью, горько обиженных ею. Но они относились к своему делу с
угрюмой напряженностью убийц, они вели себя, как жрецы, принося жертву
духу болезненно и мстительно разнузданного воображения.
Обессиленный, онемев, я чувствовал, что страшная тяжесть давит меня,
погружая в невылазную трясину, что эти призрачные люди отпевают, хоронят
и меня. Помню, что я глупо и растерянно улыбался и был момент, когда я
хотел просить:
- Перестаньте, это нехорошо, - это - страшно и вовсе не шутка.
Особенно резал ухо и сердце тонкий голос "пианиста"; пианист надор-
ванно выл, закрыв глаза, закинув голову, выгнув кадык; его вой, покрывая
хриплые голоса других певцов, плавал в дымном сумраке, и как-то особенно
сладострастно обнажал мерзость слов. Меня мутило звериное желание за-
выть, зарычать.
- Могила! - крикнул Гладков, взмахивая кадилом-кастрюлей.
Хор во всю силу грянул:
Гряди, гряди,
Гроб, гроб...
и - вошла баба с перебитым носом, совершенно голая, она шла приплясывая, ее дряблое тело вздрагивало, груди кошелями опускались на живот, живот свисал жирным мешком на толстые ноги в лиловых пятнах шрамов и язв, в синих узлах вен.
Маслов встретил ее непристойным жестом, дьякон Гладков повторил этот
жест, баба, взвизгивая гадости, приложилась к ним поочередно; хористы
подняли ее за руки, за ноги и положили на нару рядом с отпетым.
- О-о, не надо, - крикнул он визгливо, попытался спустить ноги с нар,
но его прижали к доскам и под новый, почти плясовой, а все-таки - мрач-
ный мотив отвратительной песенки, баба наклонясь над ним, встряхивая
грязно-серыми кошелями грудей, начала мастурбировать его.
Тут я вспомнил "Королеву Марго" - лучшее видение всей жизни моей, - в
груди ярко взорвалось что-то, я бросился на эти остатки людей и стал
бить их по мордам.
...К вечеру я нашел себя под насыпью железнодорожного пути, на груде
шпал, пальцы рук моих были разбиты, сочились кровью, левый глаз закрыла
опухоль. С неба, грязного как земля, сыпался осенний дождь, я срывал
пучки мокрой жухлой травы и, вытирая ею лицо, руки, думал о том, что бы-
ло показано мне.
Я был здоров, обладал недюжинной силой, мог девять раз, не спеша, ис-
тово перекреститься двухпудовой гирей, легко носил по два пятипудовых
мешка муки, - но в этот час я чувствовал себя совершенно обездушенным,
ослабевшим, как больной ребенок. Мне хотелось плакать от горькой обиды.
Я жадно искал причаститься той красоте жизни, которой так соблазнительно
дышат книги, хотел радостно полюбоваться чем-то, что укрепило бы меня.
Уже наступило для меня время испытать радости жизни, ибо все чаще я ощу-
щал приливы и толчки злобы, - темной жаркой волною она поднималась в
груди, ослепляя разум, сила ее превращала острое мое внимание к людям в
брезгливое, тяжелое презрение к ним.
Было мучительно обидно, - почему я встречаю так много грязного и жал-
кого, тяжко глупого или странного?
Было страшно вспоминать "церемонию" в ночлежке, сверлил ухо крик
Гладкова:
- Могила! - и расплывалось перед глазами отвратительное тело бабы, -
куча злой и похотливой мерзости, в которую хотели зарыть живого челове-
ка.
И тут, вспомнив разнузданность "монашьей жизни" Петровского, я по-
чувствовал, как невинно бешенство плоти здоровых людей, сравнительно с
безумием гнили, не утратившей внешний облик человека.
Там было некое идолопоклонство красоте; там полудикие люди молились
от избытка сил, считая этот избыток грехом и карою, - может быть, бунтуя
в призрачной надежде на свободу, боясь "погубить душу" в ненасытной жаж-
де тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83