И нет конца этой теплой
тьме.
- Убьют Хохла. И тебя, гляди, убьют, - бормочет Мигун, потом неожи-
данно и тихо запевает песню:
- Меня-а мамонька любила-а, -
Говорила:
Эх-ма, Яша, эх-ты, милая душа.
Живи тихо-о...
Он закрывает глаза, голос его звучит сильнее и печальней, пальцы,
разбирая бичевку снасти, шевелятся медленнее.
- Не послушал я родимой.
Эх, - не послушал...
У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжелым движением
темной, жидкой массы, опрокидывается в нее, а я - съезжаю, соскальзываю
с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце.
Кончив петь так же неожиданно, как начал, Мигун молча стаскивает чел-
нок в воду, садится в него и почти бесшумно исчезает в черноте. Смотрю
вслед ему и думаю:
- Зачем живут такие люди?
В друзьях у меня и Баринов, безалаберный человек, хвастун, лентяй,
сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отпле-
вываясь:
- Адов город! Бестолочь. Церквей - четырнадцать тысяч и шесть штук, а
народ - сплошь жулик! И все - в чесотке, как лошади, ей-богу! Купцы, во-
енные, мещане, - все, как есть, ходят и чешутся. Действительно - царь
пушка есть там, - струмент громадный! Петр Великий сам ее отливал, чтобы
по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него, за
любовь к нему. Жил он с ней ровно семь лет изо дня в день, потом бросил
с троими ребятами. Разгневалась она и - бунт. Так, братец ты мой, как он
бабахнет из этой пушки по бунту - девять тысяч триста восемь человек
сразу уложил. Даже - сам испугался: нет, - говорит Филарет-митрополиту,
- надо ее, сволочь, заклепать от соблазну! Заклепали...
Я говорю ему, что все это ерунда, он - сердится:
- Гос-споди Боже мой! Какой у тебя характер скверный! Мне эту историю
подробно ученый человек сказывал, а ты... Ходил он в Киев "ко святым" и
рассказывал:
- Город этот - вроде нашего села, тоже на горе стоит и - река, забыл,
однако, какая. Против Волги - лужица. Город путаный, надо прямо сказать.
Все улицы - кривые и в гору лезут. Народ - хохол, не такой крови, как
Михайло Антонов, а - полупольской, полутатарской. Балакает, - не гово-
рит. Нечесаный народ, грязный. Лягушек ест. Лягушки у них фунтов по де-
сяти. Ездит на быках и даже пашет на них. Быки у них - замечательные,
самый маленький - вчетверо больше нашего. Восемьдесят три пуда весом.
Монахов там - пятьдесят семь тысяч и двести семьдесят три архиерея...
Ну, чудак! Как же ты можешь спорить? Я - сам все видел, своими глазами,
а ты - был там? Не был! Ну, то-то же! Я, брат, точность больше всего
люблю...
Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но терпеть
не мог деления. Увлеченно умножал многозначные числа, храбро ошибался
при этом и, написав длинную линию цифр палкой на песке, смотрел на них
пораженно, вытаращив детские глаза, восклицая:
- Такую штуку никто и выговорить не может!
Он - человек нескладный, растрепанный, оборванный, а лицо у него поч-
ти красивое, в курчавой, веселой бородке, голубые глаза улыбаются детс-
кой улыбкой. В нем и Кукушкине есть что-то общее и, должно быть поэтому,
они сторонятся друг друга.
Баринов дважды ездил на Каспий ловить рыбу и - бредит:
- Море, братец мой, ни на что не похоже! Ты перед ним - мошка! Гля-
дишь ты на него и - нет тебя! И жизнь там сладкая. Туда сбегается всякий
народ, даже архимандрит один был; ничего - работал! Кухарка тоже была
одна, жила она у прокурора в любовницах - ну, чего бы еще надо? Однако -
не стерпела: очень ты мне, прокурор, любезен, а все-таки - прощай! Пото-
му - кто хоть раз видел море, его снова туда тянет. Простор там. Как в
небе - никакой толкотни! Я тоже уйду туда навеки. Не люблю я народ, вот
что! Мне бы отшельником жить, в пустынях, ну, - не знаю я пустынь поря-
дочных...
Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали, но слушали
рассказы его с таким же удовольствием, как песни Мигуна.
- Ловко врет! Занятно!
Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как
Панков, - однажды этот недоверчивый мужик сказал Хохлу:
- Баринов доказывает, что про Грозного не все в книгах написано, мно-
гое скрыто. Он, будто, оборотень был, Грозный, орлом оборачивался, - с
его времени орлов на деньгах и чеканят, - в честь ему.
Я замечал, - который раз? - что все необычное, фантастическое, явно,
а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьез-
ные рассказы о правде жизни.
Но когда я говорил об этом Хохлу, - он, усмехаясь, говорил:
- Это - пройдет. Лишь бы люди научились думать, а до правды они доду-
маются! И чудаков этих - Баринова, Кукушкина - вам надо понять. Это,
знаете, - художники, сочинители. Таким же - наверное - чудаком Христос
был. А - согласитесь, что, ведь, он кое-что не плохо выдумал...
Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно говорят о Боге, -
только старик Суслов часто и с убеждением замечал:
- Все - от Бога!
И всегда я слышал в этих словах что-то безнадежное. Очень хорошо жи-
лось с этими людьми, и многому научился я от них в ночи бесед. Мне каза-
лось, что каждый вопрос, поставленный Ромасем, пустил, как мощное дере-
во, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах ее, эти корни сплелись с
корнями другого, такого же векового дерева и на каждой ветви их ярко
цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов. Я чувствовал свой
рост, насосавшись возбуждающего меда книг, увереннее говорил, и уже не
раз Хохол, усмехаясь, похваливал меня:
- Хорошо действуете, Максимыч!
Как я был благодарен ему за эти слова!
Панков иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и
умным взглядом синих глаз, одетую "по-городскому".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83