- Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, Господи?
Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался влезть в
окно и - не мог, - в правой руке у него был топор, а левая, судорожно
хватаясь за подоконник, срывалась.
Держа в руке полено, Ромась спросил его:
- Куда ты?
- Тушить, батюшка...
- Так нигде же не горит...
Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Ромась вышел на крыльцо лавки
и, показывая полено, говорил толпе людей:
- Кто-то из вас, мужики, начинил этот кругляш порохом и сунул его в
наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло...
Я стоял сзади Хохла, смотрел на толпу и слышал, как мужик с топором
пугливо рассказывает:
- Как он размахнется на меня поленом...
А солдат Костин, уже выпивший, кричал:
- Выгнать его, изувера! Под суд...
Но большинство людей молчало, пристально глядя на Ромася, недоверчиво
слушая его слова:
- Для того, чтоб взорвать избу надо много пороха, - пожалуй - пуд!
Ну, идите же...
Кто-то спрашивал:
- Где староста?
- Урядника надо!
Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чем-то.
Мы сели пить чай, Аксинья разливала, ласковая и добрая как никогда и,
сочувственно поглядывая на Ромася, говорила:
- Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают!
- Не сердит вас это? - спросил я.
- Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
Я подумал: если б все люди так спокойно делали свое дело!
А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивал, какие книги
привезти?
Иногда мне казалось, что у этого человека на месте души действует -
как в часах - некий механизм, заведенный сразу на всю жизнь. Я любил
Хохла, очень уважал его, но мне хотелось, чтоб однажды он рассердился на
меня или на кого-нибудь другого, кричал бы и топал ногами. Однако он не
мог или не хотел сердиться. Когда его раздражали глупостью или под-
лостью, он только насмешливо прищуривал серые глаза и говорил короткими,
холодными словами что-то, всегда очень простое, безжалостное.
Так, он спросил Суслова:
- Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?
Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, - ка-
залось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
- Ведь, - нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете.
Суслов, опустив голову, согласился:
- Верно - нет пользы!
И потом говорил Изоту:
- Это - душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство...
... Кратко, толково Ромась внушает, что и как я должен делать без не-
го, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом, как
забывают об укусе мухи.
Пришел Панков, осмотрел печь и хмуро спросил:
- Не испугались?
- Ну, чего же?
- Война.
- Садись чай пить.
- Жена ждет.
- Где был?
- На рыбалке. С Изотом.
Он ушел и в кухне еще раз задумчиво повторил:
- Война.
Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто давно уже переговорив
обо всем важном и сложном. Помню, - выслушав историю царствования Ивана
Грозного, рассказанную Ромасем, Изот сказал:
- Скушный царь!
- Мясник, - добавил Кукушкин, - а Панков решительно заявил:
- Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так - на их мес-
то расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом -
нет ума! Мелкий помещик хуже крупного. Муха - не волк, из ружья не
убьешь, а надоедает она - хуже волка.
Явился Кукушкин с ведром разведенной глины и, вмазывая кирпичи в
печь, говорил:
- Удумали черти! Вошь свою перевести - не могут, а, человека извести
- пожалуйста! Ты, Антоныч, много товару сразу не вози, лучше - поменьше,
да почаще, а то, гляди, подожгут тебя. Теперь, когда ты эту штуку устро-
ишь, - жди беды!
"Эта штука", очень неприятная богатеям села, - артель садовладельцев;
Хохол почти уже наладил ее при помощи Панкова, Суслова и еще двух, трех
разумных мужиков. Большинство домохозяев начало относиться к Ромасю бла-
госклонней, в лавке заметно увеличивалось количество покупателей, и даже
"никчемные" мужики - Баринов, Мигун - всячески старались помочь всем,
чем могли, делу Хохла.
Мне очень нравится Мигун, я любил его красивые, печальные песни. Ког-
да он пел, то закрывал глаза и его страдальческое лицо не дергалось су-
дорогами. Жил он темными ночами, когда нет луны или небо занавешено
плотной тканью облаков. Бывало, - с вечера зовет меня тихонько:
- Приходи на Волгу.
Там, налаживая на стерлядей запрещенную снасть, сидя верхом на корме
своего челнока, опустив кривые, темные ноги в темную воду, он говорит
вполголоса:
- Измывается надо мной барин, - ну, ладно, могу терпеть, пес его
возьми, он - лицо, он знает неизвестное мне. А - когда свой брат, мужик,
чистит меня - как я могу принять это? Где между нами разница? Он - руб-
лями считает, я - копейками, только и всего.
Лицо Мигуна болезненно дергается, прыгает бровь, быстро шевелятся
пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти; тихо звучит
сердечный голос:
- Считаюсь я вором, верно - грешен. Так, ведь, и все грабежом живут,
все друг дружку сосут да грызут. Да. Бог нас - не любит, а чорт - балу-
ет!
Черная река ползет мимо нас, черные тучи двигаются над нею, лугового
берега не видно во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берега и замы-
вают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то плыву-
щую тьму.
- Жить-то - надо? - вздыхая, спрашивает Мигун.
Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
- А зачем надо жить таким и так, как ты?
Очень тихо на реке, очень черно и жутко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83