В Бога он веровал без стра-
ха, хотя и церковно, представлял его себе большим, благообразным стари-
ком, добрым и умным хозяином мира, который не может побороть зла только
потому, что не поспевает он, больно много человека разродилось. Ну - ни-
чего, он - поспеет, увидишь. А вот Христа я не могу понять - никак. Ни к
чему он для меня. Есть Бог, ну, и - ладно. А тут - еще один. Сын, гово-
рят. Мало ли что - сын. Чай Бог-то не помер...
Но чаще Изот сидит молча, думая о чем-то, и лишь порою говорит,
вздохнув:
- Да, вот оно как...
- Что?
- Это я про себя...
И снова вздыхает, глядя в мутные дали...
- Хорошо это - жизнь.
Я соглашаюсь.
- Да, хорошо!
Могуче движется бархатная полоса темной воды; над нею изогнуто прос-
терлась серебряная линия Млечного пути, сверкают золотыми жаворонками
большие звезды; и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни.
Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и -
вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост.
- Удивительно это - солнце! - бормочет Изот, счастливо улыбаясь.
Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и горьким запахом,
он проникает всюду, заглушая запахи дегтя и навоза. Сотни цветущих де-
ревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными ряда-
ми уходят от изб села в поле. В лунные ночи, при легком ветре, мотыльки
цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село заливают
золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно и страстно пели соловьи, а
днем задорно дразнились скворцы, и невидимые жаворонки изливали на землю
непрерывный, нежный звон свой.
По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по улице, распевая
песни, открыв рты как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками. Изот
тоже улыбался точно пьяный, он похудел, глаза его провалились в темные
ямы, лицо стало еще строже, красивей и - святей. Он целые дни спал, яв-
ляясь по улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый. Кукушкин
грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил:
- Молчи, знай! Что поделаешь?
И восхищался:
- Ой, сладка жизнь! И, ведь, как ласково жить можно, какие слова есть
для сердца. Иное - до смерти не забудешь, воскреснешь - первым вспом-
нишь.
- Смотри, побьют тебя мужья, - предупреждал его Хохол, тоже ласково
усмехаясь.
- И - есть за что, - соглашался Изот.
Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьев, разливался в садах, в
поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Мигуна, - он изумительно
красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему.
Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа и -
неизбежно - старик Суслов, Баринов, кузнец Кротов, Мигун. Сидят и задум-
чиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так - почти до полуночи.
Иногда скандалят пьяные, чаще других - солдат Костин, человек одноглазый
и без двух пальцев на левой руке. Засучив рукава, размахивая кулаками,
он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орет натужно, хрипло:
- Хохол, вредная нация, турецкая вера! Отвечай - почему в церковь не
ходишь, а? Еретицкая душа! Смутьян человечий! Отвечай - кто ты таков
есть?
Его дразнят:
- Мишка, - ты зачем пальцы себе отстрелил? Турка испугался?
Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают в
овраг, - катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
- Караул! Убили...
Потом вылезает весь в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
- За что?
- За потеху, - отвечает Костин. Мужики дружно хохочут.
Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и выш-
ла на двор, а я был в лавке - в кухне раздался сильный взрыв, лавка
вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые
стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, - из двери ее в комна-
ту лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало. Хохол схва-
тил меня за плечо:
- Стойте...
В сенях завыла кухарка.
- Э, дура...
Ромась сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
- Перестань! Воды!
На полу кухни дымились поленья дров, горела лучина, лежали кирпичи, в
черном жерле печи было пусто, как выметено. Нащупав в дыму ведро воды, я
залил огонь на полу и стал швырять поленья обратно в печь.
- Осторожней! - сказал Хохол, ведя за руку кухарку, и, втолкнув ее в
комнату, скомандовал:
- Запри лавку! Осторожнее, Максимыч, может и еще взорвет...
И присев на корточки, он стал рассматривать круглые, еловые поленья,
потом начал вытаскивать из печи брошенные мною туда.
- Что вы делаете?
- А - вот!
Он протянул мне странно разорванный кругляш и я увидал, что внутрен-
ность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
- Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом. Дурачье! Ну, что
можно сделать фунтом пороха?
И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
- Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы ее...
Кисловатый дым разошелся, - стало видно, что на полке перебита посу-
да, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье печи - вырваны кирпичи.
В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, - он вел себя так,
как будто глупая затея нимало не возмущает его. А по улице бегали
мальчишки, звенели их голоса:
- У Хохла пожар! Горим!
Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала Аксинья.
- В лавку ломятся, Михайло Антоныч.
- Ну, ну, тихо! - говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду.
В открытое окно комнаты, смотрели искаженные страхом и гневом волоса-
тые рожи, щурились глаза разъедаемые дымом и кто-то возбужденно, визгли-
во кричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83