Увидав меня, испытующе смерила взглядом и пригласила:
- Пожалуй-ко, в избу-то...
Вечернее солнце пристально смотрело в открытые окна избы; на чисто
вымытом полу катались пушистые котята; аромат сухих трав наполнял свет-
лую комнату, в переднем углу фыркал паром чистенький самовар. У печи, на
полках блестели бутылки, стеклянные банки, жестяные коробки из-под сар-
дин. Под полатями висели пучки трав: зверобой, буквица, медвежья капуста
- некрасивое растение сырых мест, корешки бодяги, болиголова и какие-то
сучья в маленьких связках.
Купечески держа блюдце на растопыренных пальцах, Иваниха спрашивала:
- Что в городе говорят? Земли-то мужикам дадут ли? Глядите - сердятся
мужики. Сказал бы ты Голицыным-то, - чего они? Девять лет судятся бесс-
тыдно, а толку ни себе, ни людям. Мотают мужиков. Будто волю дали, а где
она, воля? Повесили мужиков над землей, толкутся они как мошки, вот и
вся воля.
Ее темное лицо с тряпичными щеками угнетающе безобразно. Кровавые
глаза смотрят в блюдечко, на верхней губе шевелятся мокрые, белые усы,
на шее, под левым ухом, волосатая бородавка. Иваниха грызет сахар, чмо-
кает и ничто, кроме высоко вспухшей груди, не напоминает в ней женщину.
Я осторожно выспрашиваю ее, как она била медведей, она отвечает нео-
хотно и как бы нарочито углубляя глухой, ворчливый голос.
- Сильна была. Меня в те поры только два мужика могли одолеть во всей
округе. Кроме мужа. Да и мужа я поборола бы, только - нельзя: муж. Шутя
я его и борола, а всерьез - нельзя, не смела этого. Тут у нас мужик лес-
ной, крепкий.
Вспотев, она сняла платок с головы и в жесткой гриве ее волос обнажи-
лись толстые седые пряди. Вытерла платком иссеченное морщинами лицо и
окутала им надломленную шею. Ладони рук ее были емки, точно ковши,
пальцы же непрерывно шевелились, как бы разбирая, распутывая моток пря-
жи. Это было неприятно видеть. И вся Иваниха как-то нечеловечески тяже-
ла.
О сороковом медведе она сказала:
- Медведь - зверь - богу служит. Кереметь на медведях в небе ездит,
солнце возит. Солнце-то большое, с хороший пруд, тяжелое, все из чистого
золота. Люди тоже богу нужны. Пчела служит человеку, человек - богу. Ке-
реметь сказал: бей медведя, покуда я терплю, побьешь много - солнце
встанет, помни! Тогда пошлю на тебя сильного, он тебя убьет. Человек
согласился: человеку скота жалко. Меды жалко, овсы. Медведь много пор-
тит.
Почесав концом ножа кожу на голове, она плюнула на ладонь и, пригла-
див слюною взбитые волосы, уставила в лицо мне свой мутный, подавляющий
взгляд. Нос у нее широкий, ноздри вывернуты, как у верблюда.
- Вот, тебе, молодому, надо знать: баба есть такая, как сороковой
медведь. С тремя любишься - ничего, и с девятью - ничего, а встанет на
пути твоем четвертая, или там седьмая и - конец тебе. Приворожит, привя-
жет, кроме ее нет у тебя свету, будешь жить, как слепой. Это - судьбин-
ная баба, ее Кереметь в наказание посылает. Богу - детей надо, людей. А
когда одна голая игра, без детей, это он не любит. Не надо это ему...
- Вы в церковь ходите? - спросил я. Она как будто удивилась, отвечая
угрюмо:
- Мы ходим. Зачем не ходить? У нас церковь хорошая, князьями строена.
И поп хороший, умный. Его пчела любит. Мы тут смирно живем, хорошо. Леса
округ.
Котята влезли ей на колени, она сгребла огромной лапой своей двух,
подняла зверков к лицу, спросила:
- Ну, что?
И, налив молока в свое блюдце, тут же, на столе, сунула им блюдечко,
- этого не сделала бы простая баба.
- Лакайте. А третий где? Братишка?
Братишка грыз мой сапог, я поднял котенка и поставил его на стол.
- Это, вот, умные звери, они никому не верят, - сказала Иваниха. - И
память у них крепка: побей его, он это помнит. Через пять лет вспомнит,
когда и не ждешь. А у людей память слаба: не помнят они, кто их бьет...
Сильно завечерело, уже пригнали стадо, по улице шли мужики, плыли ми-
мо окон косы, отражая красноватый, заревой свет, в окна заглядывали ба-
бы.
- Ну, надо мне сходить в улицу, - сказала Иваниха. - Ты почто остано-
вился у Мокеева? Это семья несчастливая. Ты, вдругорядь, у меня остано-
вись. Я заезжих люблю.
И провожая меня за ворота, крикнула какой-то бабе:
- Марь, ногу перевязала?
- Ой, матушка, неколи...
- Дура. Не тронь уж, я сама...
После ужина Мокеев, позвав меня на реку ставить верши, дорогой расс-
казал, что Иваниха еще недавно, лет десять тому назад, занималась обуче-
нием парней технике любви.
- Пятак брала, али фунт баранок, - она баранки любит с анисом. Снача-
ла - смеялись над ней, после - привыкли. А она ругалась; дураки, кричит.
Это у нее первое дело, дураком ругать. За лошадями, кричит, следите, за
коровами следите, скот жалеете, а девок не жалеете? Это, она, пожалуй,
верно кричала. Парни - медведи, делу этому у собак, у скотов глазами
учатся, а женятся - и начнут девок зря ломать, ничего не умеют. Иной с
первого разу жену испортит, а после бьет, - не сладка, не охоча...
Светила луна, в воздухе стоял густой, влажный запах свеже скошенной
травы. Старик запнулся за обнаженный корень дерева, выругался крепко,
потом призвал бога и, прихрамывая, перескочил к другому рассказу.
- Ее боятся, Иваниху. Почитают. Она, брат, ух, какая. Прямо скажу...
Подумав, он сказал:
- Полезная. Хотели ее из лесу, из сторожки прогнать, чиновник прие-
хал, гонит и гонит. Нет, говорит, ни моды такой, ни закону, чтобы лес
сторожила баба. Никогда, говорит, не было этого. Ему докладывают: да она
хоть и баба, а страшнее лешего. Не верит. Так она сама пошла на него,
как на медведя, обернула кожей руку, нож взяла, все, как надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83