Большие водянистые глаза напряженно вытаращены, как будто этого человека
одолевает сон, а спать ему нельзя. Позевывая, он смотрит в даль, через
головы людей и спрашивает встречных:
- Ну, - как?
Ответы, видимо, не интересуют его, да они, наверное, знакомы ему:
- Так себе. Ничего. Живем.
Он славится как женолюб и великий распутник. Корцов не без гордости
говорил мне:
- Он даже с испанкой жил! Ну, а теперь, конечно, и мордовками не
брезгует...
Говорят, что Лесников "незаконный" сын знатного лица - архиерея или
губернатора. У него есть несколько десятин огородной земли и лугов, он
сдает землю эту в аренду слобожанам и одиноко живет на квартире у моего
соседа, больного чиновника казначейства.
Как-то вечером он валялся в саду на траве, под липой, пил пиво со
льдом и рычал, зевал. К нему подошел домохозяин, худенький, кислова-
то-любезный человечек в очках.
- Что, Яша?
- Скушно, - сказал Лесников. - Вот, - думаю - чем бы заняться?
- Поздно тебе заниматься делами...
- Пожалуй - поздно.
- Староват.
- Да.
Помолчали. Потом Лесников, не торопясь, проговорил:
- Очень скушно. В Бога, что ли, поверить?
Чиновник - одобрил:
- Это - не плохо. Все-таки - в церковь ходить будешь...
А Лесников, с воем зевнув, сказал:
- Во-от...
---------------
Зимин, торговец галантерейным товаром, хитрый мужик, церковный ста-
роста, сказал мне:
- От ума страдают люди, он всей нашей путанице главный заводчик.
Простоты нет у нас, потеряли простоту. Сердце у нас - честное, а ум -
жулик!..
---------------
Сижу, глотая знойный воздух, вспоминаю речи, жесты, лица этих людей,
смотрю на город, окутанный горячей опаловой мутью. Зачем нужен город
этот и люди, населяющие его?
Здесь Лев Толстой впервые почувствовал ужас жизни - "арзамасский",
мордовский ужас, но - неужели только для этого жил и живет город от вре-
мени Ивана Грозного?
Я думаю, что нет страны, где люди говорили бы так много, думали так
бессвязно, беспутно, как говорят и думают они в России, а особенно - в
уездной.
Арзамасские мысли случайны и похожи на замученных мальчишками, полуо-
щипанных птиц, которые иногда со страха залетают в темные комнаты, чтоб
разбиться на-смерть о непроницаемый обман прозрачных, как воздух, стекол
окна. Бесплодные "синие" мысли.
Подсматриваю я за этими людьми, и мне кажется, что прежде всего они
живут глупо, а потом уже - и поэтому - грязно, скучно, озлобленно и
преступно. Талантливые люди, но - люди для анекдотов.
С реки доносится шум и плеск воды, - прибежали мальчишки купаться. Но
их мало в городе, большинство ушло в лес, в поле и овраги, где прохлад-
но. В садах поднимается голубой дымок, это проснулись хозяйки и разжига-
ют самовары, готовясь к вечернему чаю.
Пронзительно верещит тонкий голос девочки:
- Ой, ма-амонька, ой, родная, ой, не бей меня по животику...
И - точно в землю ушел этот вопль.
Зной все тяжелее. Солнце как будто остановилось. Земля дышит сухим
пыльным жаром. Кажется, что небо стало еще более непроницаемым, - очень
неприятна и даже тревожна эта тусклая непроницаемость небес. Можно ду-
мать, что это не то небо, как везде, а - особенное, здешнее, плоское,
отвердевшее, созданное тяжелым дыханием людей странного города. Мреет
сизая даль, приобретая цвета стекла, выгоревшего на солнце, и, как будто
становясь плотнее, она близится к городу прозрачной, но непроницаемой
стеною.
Черненькими точками бестолково мелькают мухи, - это снова напоминает
о непроницаемости стекла.
А тяжелое, горячее безмолвие - все гуще, тяжелее.
В тишине певуче звучит полусонный, разнеженный голос женщины.
- Таисья, - одевайеся?
И такой же голос, но более низкий, томно отвечает:
- Одеваюся.
Молчание. И - снова:
- Таисья, ты - голубо?
- Я - голубо-о...ясь с дрожью в теле: - Nu#_106
М. Горький.
ЗНАХАРКА.
<Заметки из дневника воспоминания.>
...На завалине ветхой избы сухонький старик Мокеев, без рубахи, греет
изношенную кожу свою на ярком солнце июня, чинит бредень крючковатыми
пальцами. Под кожей старика жалобно торчат скобы ключиц, осторожно дви-
гаются кости ребер.
День - великолепен; честно работает солнце, отлично пахнет цветущая
липа, в жарком воздухе - тихая музыка; гудят пчелы; во дни косьбы они
трудятся, как будто, особенно упорно.
- Прохожий один сказывал, - сипит Мокеев, - дескать, человечье житье
- благо, и выходит так, что не одни господа, а всяк человек, хоша бы и
мужик, тоже - благородие. А мы говорим: благой, так это будет несуразен,
буен, - нехорош, стало быть. У нас все - по-своему...
Он уже с полчаса упражняется в словесности, и его сиплое воркованье
хорошо слито с тихим гулом пчел, с чириканьем воробьев, с песнями неви-
димых жаворонков. Из-за речки доносится звон кос, шарканье точильных ло-
паток, но все эти звуки не мешают слышать спокойную тишину синего благо-
уханно чистого, очень высокого неба. Все вокруг по-русски просто и чу-
десно:
- Князья-то, Голицыны-то, конешно - князи; тут как хошь дрягайся, оно
так и будет - князи. Я и в начале внушал мужикам - бросьте, али князей
пересудишь? А Иваниха натравила их, мужиков. Здорово, Иваниха!
Неслышно подойдя, с нами поровнялась коренастая баба в темном сарафа-
не, в синем платке на уродливо большой голове, с палкой в одной руке, с
плотной, лыковой корзиной - в другой; корзина полна пахучими травами,
кореньями. С трудом приподняв тяжелую голову, баба глухо и сердито отве-
тила:
- Здравствуй-ко, болтун...
Ее грубое мужское лицо, скуластое и темное, украшено седыми усами,
исчерчено частой сетью мелких морщин, щеки ее обвисли, как у собаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83