Наконец терпение лопнуло. "Ну, брат, хорошо. Мы после с тобою кончим. Ступай". На другой день плут староста пришел уже незваный и принес не две бирки, а штук десять. "Что тебе нужно?" - "Как же, батюшка Петр Петровичу знамо, пришел к вашей милости счесться. На все надо резонт - в_о_ шт_о_". Опять та же потеха, и я опять прогнал его. На третий день он притащил чуть не целый воз бирок. Я как только увидал его: "Вон! - говорю, - не смей ко мне приходить, пока не позову". - "Как вашей милости угодно, - говорит, - я, чтоб часом инарал-то наш не осерчал - в_о_ шт_о_". С тех пор староста уж не приходил незваный. Что делать? Писать к отцу рано, уезжать рано - узнает; скука, да и только!
- Да неужели ты все это время проскучал один?
- То-то и есть, что нет. Судьба сжалилась надо мной и послала такие развлечения, о которых мне и не снилось.
- Что ж такое?
- Чтоб хоть сколько-нибудь очистить совесть перед отцом, я вздумал хотя поле объехать. "Ванька! скажи, чтоб мне и старосте оседлали лошадей; я поеду по полям". Целое утро протаскались мы по межам и кустам и наконец выехали на торную дорогу. Все это так мне надоело, что я хотел было повернуть домой. Вдруг слышу, за нами кто-то едет. Оглядываюсь - какой-то толстый господин на беговых дрожках. Поравнявшись с нами, он поехал шагом и начал попеременно смотреть то на меня, то на старосту. "Позвольте вас спросить, - сказал он наконец, - вы не из Дюкова?" - "Да". - "Не сынок ли генерала Морева? Честь имею рекомендоваться: сосед ваш Орест Савич Морквин". - "Очень приятно..." - "Я, батюшка Петр Петрович, человек простой, живу по-старинному, а потому покорнейше прошу, для первого знакомства, откушать. Изволите видеть, вон за плотиной белый дом. Стол накрыт; милости прошу". Сначала я извинялся, но ничего не помогло. Оказалась ни дать ни взять Крылова басня: "Хозяин музыку любил - и пригласил соседа певчих слушать". Явились певчие. "Становись!" - Скомандовал Орест Савич. Певчие разделились на два хора. Басы и тенора в одну кучу, альты и дисканты в другую. "Вы, батюшка Петр Петрович, еще не слыхивали таких певчих, - заметил, улыбаясь, Морквин, - у меня ведь поют со спором". Сначала я не понял, что значит петь со спором, но за первым блюдом загадка объяснилась. Запели: "Забелелися во чистом поле каменны палаты". Кажется бы, просто-не тут-то было. Басы запели: "Забелелися", вслед за тем дисканты: "Забелелися", басы еще громче: "Забелелися"; дисканты еще визгливей: "Забелелися... забелелися, забелелися, забелелися, забелелися", и наконец все вместе: "каменны палаты". Подобным образом спеты были чуть не все известные русские песни, и эффект выходил такой, что я чуть со смеху не подавился куском телятины. Но это, братец, еще не все. Я забыл тебе рассказать главное. Большая дорога у меня под самым окном. На другой или на третий день сижу я в кабинете и, со скуки, смотрю на проезжающий люд. Вдруг откуда ни возьмись, по направлению к уездному городу, несется лихая тройка буланых, в ямских хомутах. Большая новая телега, кучер в синем ярмяке; шляпа в зеленом чехле, перчатки зеленые, вожжи красные. Я растворил окно. Телега поехала тише. Смотрю: в задке, на высоком переплете, сидит господин в желтых перчатках, в красной александрийской рубашке с косым воротом, обшитым золотым галуном. На голове черный бархатный берет, в глазу стеклышко. "Ванька! Ванька! спроси, не знает ли кто-нибудь в доме, кто это проехал?" Через несколько минут Ванька воротился. "Сосед, - говорит, - Шмаков-с". "Какой это Шмаков? - подумал я, - уже не Аполлон ли?" В том же экипаже и в том же самом костюме Шмаков, по крайней мере, раза два в неделю показывался мне и, кажется, нарочно приказывал ехать шагом мимо окон. Признаюсь, он меня заинтересовал, и мне захотелось узнать о нем какие-нибудь подробности. Но как? В Москве я коротко познакомился с тобой в последнее время, а Шмакова знал мало. Да, может быть, это еще и не тот. Ехать знакомиться не хотелось. И тут судьба помогла мне самым неожиданным и странным образом. Ночной крик сов до того мне надоел, что я приказал по частям разбирать и снова крыть крышу. Как-то поутру выхожу посмотреть на рабочих, вижу - по дороге едут крытые дрожки парой. Сначала я не обратил на них особенного внимания - мало ли кто ездит по большой дороге! Но потом смотрю: дрожки забирают влево, к дому, и наконец остановились у крыльца. Вертлявая женщина, на лицо лет тридцати, в сером бурнусе, с палевой шляпкой на затылке, выскочила из экипажа. Темно-карие глаза и черные брови придавали ее несколько рябоватому, лицу энергический и бойкий вид. Темно-русые, пышные волосы разделены были спереди косым пробором и большая половина раздела, над самым лбом, ухарски приподымалась кверху, как у мужчины. "Петр Петрович Морев?" - спросила она, протянув ко мне руку в серой лайковой перчатке. "К вашим услугам". - "Уездная акушерка Палагея Николаевна. Прошу полюбить". - "Позвольте узнать, чем могу служить вам?" - "О! о! какой церемонный! Прикажите-ка дать лошадям овса, да пойдемте в комнату; тут жара невыносимая". С этим словом она побежала на крыльцо. Я последовал за ней. "Пожалуйста, голубчик, не сердитесь! Я знаю все, что делается в уезде, и проведала про вашу скуку. Была здесь по соседству у помещицы; дай, говорю, заеду поболтать. Ведь вы еще не обедали?" - "Нет; кажется, довольно рано!" - "Тем лучше, поболтаем, пообедаем вместе, лошади отдохнут, и с богом". Сначала я был озадачен развязностью Палагеи Николаевны, но, оправившись, предложил ей снять шляпку. Сбросив шляпку на стол, она стала перед зеркалом, без всякой видимой нужды размотала свою толстую, блестящую косу, полюбовалась ею, кинула на меня плутовской взгляд в зеркало и снова уложила косу на затылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25