— Я думаю, что если когда-нибудь снова и женюсь, то обязательно на мексиканочке, которая сумеет так приготовить перец, чтобы жгло день-деньской, — вздохнул Мильтон, выпуская в окно сигарный дым.
В этом месяце Серж был постоянным напарником Мильтона и до сих пор выносил грузного и шумливого полицейского-ветерана. Казалось, Мильтону он нравится, хоть тот и называет его вечно «чертовым салагой», а иногда обходится с ним так, словно в полиции Серж пятнадцать дней, а не пятнадцать месяцев. Но с другой стороны, как-то раз Серж слышал, что Мильтон чертовым салагой обозвал и Саймона, отслужившего в полиции целых восемь лет.
— Четыре-А-Одиннадцать, — произнес оператор, — Бруклин, восемнадцать-тринадцать, ищите женщину, рапорт Эй-Ди-Даблъю.
Серж подождал, надеясь, что Мильтон примет вызов, как оно и входило в обязанности «пассажира», однако старый обжора устроился слишком комфортабельно, чтобы позволить тревожить себя по таким пустякам: жирная нога закинута за ногу, рука придерживает брюшко, молящие глаза обращены к Сержу.
— Четыре-А-Одиннадцать, вас понял, — ответил Серж, и Мильтон выразил ему кивком свою благодарность.
— Пожалуй, я обменяю тебя на полицейскую собаку, — сказал Серж и взглянул на часы: 9:45. Всего три часа до конца смены. Этот вечер, пусть для субботнего он и не богат на события, проходит быстро.
— Можешь хотя бы посветить мне на номера, — сказал Серж Мильтону, успевшему уже прикрыть веки и прислонить голову к дверце.
— О'кей, Серджио, мой мальчик, коли уж ты и впрямь решил меня «пилить», пусть будет по-твоему, — отозвался Мильтон и посветил фонариком на фасады домов, пытаясь разобрать нумерацию.
Серж не любил, когда его звали Серджио, независимо от того, как это говорилось. То было имя из детства, а детство ушло в прошлое так далеко, что он едва его помнил. Своего брата Ангела и сестру Аврору он не видел с того самого застолья в доме брата, когда праздновали день рождения Авроры и когда сам он принес подарки ей и всем своим племянникам да племянницам. Аврора и жена Ангела Йоланда выбранили его за то, что он редко приходит. Однако с тех пор, как умерла мама, особых причин наведываться в Китайский квартал у него не было. Он сознавал, что, если память о матери начнет тускнеть, его посещения сократятся до двух раз в год. Но воспоминания о ней и до сей поры были яркими, и понять это было не просто, ведь, пока она была жива, он не думал о ней настолько часто. Когда восемнадцати лет от роду он уезжал, чтобы стать морским пехотинцем, возвращаться домой он не думал вовсе, рассчитывая сменить эти унылые места на что-нибудь другое, возможно на Лос-Анджелес. В то время он и не предполагал, что станет полицейским.
Он представил себе, как она, подобно всем мексиканским матерям, зовет сыновей mi hijo, произнося это в одно слово, которое звучит куда сокровеннее, чем «сынок» на английском.
— Должно быть, тот серый дом, — сказал Мильтон. — Ага, вот он. Тот, что с балконом. О Боже, балки все прогнили. Не полезу я на этот балкон.
— С твоим весом я не полез бы даже на мост, что на Первой улице, — сказал Серж.
— Чертовы салаги, никакого уважения к старшим, — ворчал Мильтон, пока Серж парковал дежурную машину.
Здание было расположено в конце аллеи, севернее которой стоял торговый дом без единого окна на южной стене. Подрядчик допустил ошибку, загрунтовав строение желтой водоэмульсионной краской. Небось со дня постройки и двух суток не простояло без похабщины, подумал Серж. Вот она, сторонка, где хозяйничает банда, мексиканская банда, а юных мексиканских бандюг хлебом не корми — дай заляпать мир своими метками. На минуту, пока Мильтон доставал свой блокнот и фонарик, Серж остановился, сделал последнюю затяжку. Он читал писанину на стене, выполненную в черно-красных тонах при помощи распылителей, с которыми не расстается ни один уважающий себя член шайки, когда колесит в машине по городу в поисках нежданной удачи, вроде вот этой сливочно-желтой беззащитной чистой стены. Красное сердце в три фута диаметром, терпеливо кормящее кровью имена «Рубен и Изабель», и следующее за ними лаконичное «mi vida»; гигантских размеров декларация какого-то «богатея», гласившая: «Уимпи и Богатей», и другая — «Рубен — Богатей». Уимпи не удалось переплюнуть Рубена, так что надпись под именем провозглашала: «Богатеи — y del mundo». Подумав об этом Рубене, утверждавшем права на мир как на свою вотчину, Серж криво усмехнулся. Встречаться с шалопаем, хоть раз выезжавшим за пределы Лос-Анджелеса и его окрестностей, Сержу при всем желании пока что не доводилось, да и доведется ли вообще? Были здесь и другие имена, десятки имен «богатеев-младших» и «богатеев-писунков», объяснения в любви и свидетельства жестокости, а также уведомления, что земля эта — собственность «богатеев». А у основания стены, естественно, неизбежное «CON SAFOS», сокровенная магическая формула, которой не найти ни в одном испанском словаре, удостоверявшая, что никакая надпись на этой стене во веки веков не может быть изменена или затерта последующей мазней врага.
Серж читал, и его переполняло отвращение. От мощного взрыва клаксонов чувство это как бы задохнулось на мгновение, затерялось в караване двигавшихся по Стейт-стрит машин, украшенных гирляндами из розовых и белых бумажных гвоздик — мексиканская свадьба. Мужчины в белых смокингах, девушки в голубых шифоновых платьях. На невесте, разумеется, белое платье и ослепительно белая вуаль, которую она откидывает назад всякий раз, как целует жениха, а уж тому, конечно, только вчера стукнуло восемнадцать. И клаксон следующей за их автомобилем машины надрывается громче остальных:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143