ни в коем случае не откалываться от компании: у них и так единственный дробовик, и хоть это нисколько не вдохновляет такой ночью, как сегодня, но все-таки кое-что да значит.
— Еще нет и девяти, — сказал Баркли, полицейский с десятилетним стажем, вызванный сюда из Портового округа. Лицо его напоминало измятый томат. Первые два часа, что они были вместе, он непрестанно повторял: «Ну как в это поверить! Никак не поверить», пока не услыхал: «Будь добр, заткнись, пожалуйста». Уинслоу, бросивший эту реплику, имел за плечами пятнадцатилетний опыт службы в полиции и работал в Западном округе. Сейчас он сидел за шофера, и Рой думал: слава тебе, Господи, что послал нам в водители ветерана. Уинслоу никак нельзя было назвать лихачом. Машину он вел медленно и осторожно.
Сидя в одиночестве на заднем сиденье и упершись бедром в ящик с патронами, Рой не выпускал дробовика из рук и, плотно обхватив его, баюкал при каждом толчке колес. Пока что ему не довелось стрелять из него, но он решил для себя, что выстрелит в первого, кто швырнет в них булыжник или зажигательную бомбу, и уж тем более в любого, кто откроет по ним огонь или просто прицелится, и даже в любого, кто покажется подозрительным. Стреляют и по грабителям. Это всем известно. Но он по грабителям стрелять не будет, хотя и рад, что кто-то другой взял на себя этот труд. Они уже убедились, что подобие порядка наступает при первых же залпах оружия. Уничтожить этот кошмар может только слепая сила, короче, он рад, что кто-то стреляет и по грабителям. Но сам решил, что это не про него. Он постарается вообще ни в кого не стрелять. И уж во всяком случае, не станет никому стрелять в живот.
В приступе человеколюбия я, скорее, снесу им башки, думал он. Но ни при каких обстоятельствах не выстрелю в живот никакому подонку.
— Куда предпочитаешь направиться, Рой? — спросил Уинслоу, перекатывая сигару из одного угла широченных губ в другой. — Ты тут лучше всех ориентируешься.
— Похоже, больше всего достается Центральной авеню, Бродвею и Сто третьей, — сказал Баркли.
— Давайте проверим Центральную, — сказал Рой.
Ровно в 9:10, когда они были в каких-нибудь двух кварталах от Центральной авеню, запросили помощь из пожарного депо: на Центральной ведется интенсивная стрельба, мешающая тушить пожары.
Они еще не доехали до места, а Рою уже стало жарко. Приблизившись, насколько это было возможно, к пылающему аду, Уинслоу затормозил. Пот лил с Роя в три ручья. Когда они, пробежав трусцой с полтысячи футов, достигли первой из осажденных пожарных машин, взмокли уже все. Вечерний воздух обжигал Рою нутро. Треск выстрелов слышался, казалось, отовсюду. У Роя жестоко разболелся живот, но было это совсем не расстройством. Пуля ударила в бетонное покрытие тротуара и, отскочив от него, со свистом прожгла пустоту. Полицейские шмыгнули к пожарной машине и прильнули к ней, чуть не столкнувшись лбами с чумазым пожарником в желтой каске и с выпученными глазами.
Нет, это не Центральная авеню, думал Рой. И этот указатель, отмечающий ее перпендикулярное соседство с Сорок шестой улицей, — не может быть, чтобы он не ошибался. Когда-то Рой работал на Ньютон-стрит и, патрулируя эти улицы, сменил не один десяток напарников, кто-то из них успел уж умереть, как тот же Уайти Дункан. Центральная была одним из курсов фелеровских университетов. Он проходил их в юго-восточном Лос-Анджелесе, а Центральная авеню была его базовым классом. Но этот шипящий, кипящий ад — нет, это не Центральная авеню.
Тут только Рой заметил два перевернутых автомобиля. Они горели. Внезапно до него дошло, что он даже не может вспомнить, что за здания стояли на углу Сорок шестой и Сорок седьмой. Каждое из них теперь вздымалось ввысь на двести футов сплошной пеленой огня. Случись это год назад, я бы наверняка не поверил, размышлял он. Я бы просто решил, что это приступ, какой-то фантастический приступ белой горячки, и запил бы его новой порцией виски. Он вспомнил о Лауре и поразился тому, что и сейчас, даже сейчас, когда он лежит, прижавшись к огромному колесу пожарной машины, а со всех сторон на барабанные перепонки давят грохот стрельбы, вой сирен и гулкие раскаты бушующего пламени, — даже и сейчас у него может засосать под ложечкой и легко согреться теплом нутро, стоит ему лишь представить ее в своих объятиях или подумать о том, как она гладит его волосы рукой — гладит так, как не умел никто другой: ни Дороти, ни мать, ни одна женщина в мире, никто. Когда страсть к алкоголю притупилась, он догадался, что любит ее, а когда три месяца спустя после начала их романа он осознал вдруг, что она пробуждает в нем те же чувства, что и Бекки, догадка превратилась в знание. Дочь его, болтавшая теперь без умолку, выговаривавшая слова совершенно ясно и отчетливо, ребенком, несомненно, была удивительным и блестящим — не просто красивым, но потрясающим. Пока он думал о Бекки, светлой, златокудрой, какой-то воздушной и неземной, и о Лауре, смуглой, неподдельной, настоящей, земной, земной до мозга костей, о Лауре, которая помогла ему прийти в себя и вновь почувствовать себя человеком, о Лауре, которая хоть и была младше его на пять месяцев, но казалась мудрее и старше на несколько лет, которая щедро и неустанно расходовала на него свои жалость, сострадание, любовь и гнев, терпеливо дожидаясь, когда же он бросит пить (он и бросил — после того как, замеченный нетрезвым на дежурстве, был отстранен на два месяца от работы), которая ухаживала за ним (все эти шестьдесят дней) у себя на квартире, которая так ничем его и не укорила, а лишь глядела на него светло-карими трагическими глазами, когда он снова обрел человеческий облик и решил возвратиться к себе, — пока он думал о них обеих, боль возвратилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143