Она даже давала против него свидетельские показания, заявив, что он – английский шпион. Инквизиторы из госбезопасности, которые пытали его в тюрьме, показывали ее заявление – четыре странички из ученической тетрадки, исписанные аккуратным округлым почерком.
– Я был арестован, и Ирина спасала свою шкуру. Поэтому она подписала все, что ей продиктовали.
После того как его выпустили, она даже не позвонила ему, а его письма возвращались нераспечатанными. Теперь она уже умерла, и ему было наплевать. Обе его дочери уже вышли замуж, одна жила в Орле, вторая в Казани, и к настоящему времени у него было уже четверо внуков, которых он очень любил.
– Может быть, Нина успеет приехать в Москву, пока ты тут, – сказал Саша Колодный. – Она очень хотела встретиться с “другой Ниной” – с тобой.
Он улыбнулся, и его глаза превратились в узкие раскосые щелочки, окруженные сетью крошечных морщин.
Потом улыбка на лице Саши растаяла, он агрессивно выпятил подбородок и превратился в опасного и жестокого человека – грозного Шефа, который водил за нос гестапо, взламывал секретные коды фашистов и так напугал Берию и госбезопасность, что его на одиннадцать долгих лет упрятали в подземную камеру Лубянской тюрьмы. Нина почти физически ощущала ту могучую силу, которую он излучал когда-то.
Его выпустили из тюрьмы и восстановили на службе в КГБ, но несколько лет назад он ушел в отставку. Теперь Саша получал пенсию и на это жил.
– Меня даже наградили, – сказал он с неприкрытой гордостью. – Лучше поздно, чем никогда. Мне вручили орден Ленина и Золотую Звезду. Я теперь – Герой Советского Союза.
– Герой Советского Союза... – эхом повторила Нина и вне себя от радости подняла свою рюмку. Она сама себя не узнавала.
– Давай выпьем за Героя!..
Саша опрокинул свою рюмку одним глотком, затем накрыл ее ладони своей.
– Теперь расскажи мне о себе, любимая.
Нина наклонилась к нему, взяла его руку в свои и крепко пожала.
– Я не хочу, чтобы это заканчивалось, Саша. Наверное, я сплю, но я не хочу просыпаться.
Это действительно был чудесный, почти волшебный сон. На протяжении целой недели они почти все время были неразлучны, прогуливаясь по улицам и набережным Москвы, обходя памятники архитектуры, посещая Большой и Малый театры, сидя на скамейках в парках или в старых кафе, где подавали национальные кушанья. И все время они разговаривали, ведь им нужно было охватить даже не одну, а две долгие жизни.
Даже на ночь они не разлучались.
– Я уже старик, – сказал ей Саша со своей обезоруживающей улыбкой, – и не гожусь для занятий любовью. Но я хотел бы, чтобы ты по крайней мере разрешила мне лечь рядом с тобой и взять тебя за руку.
Нина покраснела и снова сказала “да”. Она сама очень этого хотела. “Я тебя не узнаю, Нина, – сказала она себе, переодеваясь в ванной, набрасывая тонкую ночную рубашку и ныряя к нему под одеяло. – Это не ты, это какая-то другая женщина. Ты никогда бы так не поступила”.
Саша погасил свет и обнял ее, и Нина улыбнулась сама себе. Да, конечно, она стала совсем другой.
Никогда еще она не чувствовала себя счастливее. Ах, если бы только они могли не разлучаться больше, если бы они могли прожить вместе до самого конца! Но она отлично понимала, что это невозможно, что каждый из них обречен был и дальше идти своим путем.
В общем, это была замечательная неделя, и ее не испортили даже несколько печальных моментов, которые Нине довелось пережить. Однажды вечером они забрели на площадь Дзержинского, и Нина чуть было не потеряла сознание, глядя на здание тюрьмы, где была расстреляна ее сестра. Когда она сказала об этом Саше, он печально покачал головой. Конечно, он знал и о Тоне с Виктором, и о всех остальных. “Сталин, – сказал он, – Сталин стал настоящей трагедией революции”.
Во второй раз Нина расстроилась во время довольно странного интервью для телевидения. Трое русских с каменными лицами снимали их на пленку на фоне Кремля и храма Василия Блаженного, в то время, как четвертый задавал дурацкие вопросы на плохом английском. Все это нисколько не напоминало настоящие интервью, которые Нине приходилось видеть в Америке, но Саша успокоил ее, сказав, что вопросы не имеют никакого значения – все равно Би-би-си будет редактировать пленку и выбросит все лишнее.
Что касается самого Саши, то несколько оправившись от своего первоначального восторга, Нина обнаружила, что он почти постоянно пребывает в подавленном, угрюмом настроении, что было заметно даже, несмотря на его попытки скрыть это от нее. Большую часть времени Саша был беспокоен и хмур, хотя с ней держался очень ласково, с неподдельной любовью. Временами в его взгляде мелькало мрачное, почти отчаянное выражение. Когда же она спрашивала, что его беспокоит, он все отрицал с необычной горячностью.
В последнюю ночь, которую они провели вместе, он плакал, когда Нина рассказала ему об их умершем сыне. В аэропорту он крепко обнял ее и поцеловал в губы, поцеловал удивительно нежно и ласково.
– Ниночка, милая моя, – прошептал Саша. – Я люблю тебя, любил всю свою жизнь. Помни об этом, что бы ни случилось, – добавил он загадочно.
Она вспомнила эти его слова, когда в Нью-йоркском аэропорту двое агентов ФБР арестовали ее по обвинению в шпионаже и пособничестве иностранной разведке.
– Я бы сказал, что все это выглядит довольно убедительно, – сказал сотрудник спецотдела ФБР Норман Нейв, извлекая документы из толстой папки досье. Бумаги и фотографии были выложены ровными рядами, словно на столе раскладывали пасьянс огромными картами.
– Убедительно, как моя задница!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195