любовь и ненависть, надежду и отчаяние, робость и смелость. Но ни одна из этих эмоций ни разу не захватила душу так, как черная ярость, овладевшая мной сейчас. Все, игры кончились; всякие соображения насчет справедливости, чести и долга вытеснялись одним простым императивом – остаться в живых. Время колебаний и сомнений прошло; сегодня угрожали мне. Анонимная записка расставила все на свои места.
Клокотавшая во мне ярость обратилась на Оккинга. Он скрывал информацию, может, прятал что-то, а стало быть, подвергал опасности мою жизнь. Поступи он так с Абдуллой или с Тами, я сказал бы: что ж, это дело полиции. Но когда речь идет о шкуре Одрана, это мое дело, и, как только доберусь до Оккинга, я заставлю его осознать данный факт, заставлю!
Кипя от злости, я шагал по Улице и репетировал монолог, который обрушу на лейтенанта. Много времени мне не потребовалось. Вот как рее будет: Оккинг удивится, увидев меня снова, после того как выпроводил из кабинета всего час назад. Я врываюсь внутрь, хлопаю дверью так, что у поганца заложит уши, а стекла едва не вылетят, сую ему под нос смертный приговор, вынесенный мне неизвестным автором записки, и потребую правду и ничего, кроме правды. В противном случае сволоку его вниз, запру в одной из камер для допросов и немного побью о стены его собственного участка. Готов поспорить, сержант Хаджар окажет мне любую помощь, если потребуется.
Подойдя к Восточным воротам, я невольно замедлил шаг. Еще одно внезапное озарение. Мои мозги пытались разродиться некоей идеей дважды: утром, когда разговаривал с лейтенантом, и позже, у трупа Селимы. Как всегда, я возложил функцию акушера на подсознание, и вот наконец-то на свет появился младенец!
Итак, вопрос: какая деталь головоломки отсутствует?
Ответ: взглянем на дело повнимательней. Первое: в нашем квартале за последние несколько недель совершено несколько убийств, до сих пор не раскрытых. Сколько? Богатырев, Тами, Деви, Абдулла, Никки, Селима. Второе: как ведут себя, расследуя убийства, легавые, когда упираются в стену или заходят в тупик? Суть полицейской работы – дотошность и методичность, прокручивание одних и тех же эпизодов по несколько раз: скажем, всех свидетелей вызывают заново, заставляя повторять показания раз за разом на тот случай, если была упущена какая-то важная деталь. Легавые задают одни и те же вопросы пять, десять, двадцать, сто раз! Вас за шкирку тащат в участок или будят посреди ночи и все повторяется: вопрос – ответ, вопрос – ответ…
Почему полиция, имея шесть нераскрытых, совершенных подряд и явно связанных между собой убийств, демонстрирует нулевую активность? Мне не пришлось повторять свои показания, и очень сомневаюсь, что Ясмин, или кого-то еще, заставляли делать это. Такое впечатление, что Оккинг решил устроить себе и своим ребятам внеочередной отпуск. Почему легавые подонки ни черта не делают?
Шестеро уже убиты; уверен, трупов будет больше. Скажем, мне лично твердо обещали один – мой собственный.
Добравшись до полицейского участка, я молча прошел мимо дежурного сержанта. Мне было глубоко наплевать на правила и формальности, я жаждал крови… Наверное, от меня исходили флюиды такой жуткой злобы, а физиономия отражала такую гамму чувств, что никто не осмелился меня остановить. Я поднялся наверх, прошел сквозь лабиринт узких коридоров и наконец добрался до Хаджара, сидящего возле скромной ставки своего шефа. Сержант, должно быть, тоже оценил по достоинству мое состояние, потому что, не говоря ни слова, указал – пальцем на дверь. Он не собирался закрывать грудью вход к Оккингу и в то же время не хотел злить начальника. Хаджар не отличался глубоким умом, но зато обладал примитивной хитростью. Он отойдет в сторонку, с удовольствием наблюдая за нашей дракой. Не могу вспомнить, обменялись мы с Хаджаром двумя словами или нет. Не знаю, как очутился в кабинете. Помню только, что перегнулся через стол Оккинга, правой рукой вцепившись в ворот его рубашки. Мы оба кричали.
– Что это такое, что это значит, мать твою! – орал я, размахивая бумажкой перед его глазами.
Вот все, что я успел сделать, прежде чем меня развернули, повалили и прижали к полу два полицейских; еще трое направили на меня иглометы. Сердце частило, как бешеное, еще немного – и оно вырвется из груди. Я поднял голову, окинул взглядом одного из легавых и уставился прямо в крошечное черное отверстие игломета. Как мне хотелось заехать ногой в морду стражу порядка! Но, увы, моя подвижность была ограничена.
– Отпустите его, – скомандовал Оккинг. Он тоже тяжело дышал.
– Лейтенант, – возразил один из его людей, – если…
– Я сказал, отпустите!
Они молча повиновались. Я поднялся на ноги и наблюдал, как они неохотно убрали оружие и направились к выходу, недовольно бормоча что-то. Оккинг дождался, пока последний из них вышел за порог, затем медленно закрыл дверь, провел рукой по волосам и вернулся к столу. Он тянул время, чтобы успокоиться: лейтенанту не хотелось начинать разговор, пока он не возьмет себя в руки.
Наконец, опустившись в свое вращающееся кресло, он обратился ко мне.
– Что это значит?
Ни насмешки, ни сарказма, ни скрытой угрозы в голосе. Для меня кончилось время неопределенности и метаний; для Оккинга безвозвратно ушли дни, когда он мог играть снисходительно-презрительного профессионала.
Я положил записку на стол и дал ему возможность прочесть ее. Сел на жесткий пластмассовый стул и терпеливо ждал реакции.
Внимательно изучив записку, Оккинг закрыл глаза, устало потер веки:
– Господи.
– Кто бы ни был этот "Джеймс Бонд", он сменил модик. Тут написано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105